Тропик Динозавра - [7]

— Что с тобой? — спросил Циприан, внимательно присматриваясь ко мне.

Не понимая, я поднял на него глаза.

— А с тобой? — крикнул я.

— У тебя поседела борода!

Я вообще не носил бороды и сегодня утром брился. Проведя рукой по лицу, я почувствовал множество уколов и стер со щек и подбородка щетину из соли. Лица всех членов экспедиции покрылись слоем соляных кристаллов.

Водитель-монгол мрачно всматривался в дюны, дымящиеся на ветру, как вулканы. Он никогда не бывал в этих местах.

— Что делать, Мацей? — спросил меня Самбу. — Вы бросите нас здесь?

— Смотри! — я разложил на колене блокнот и стал рисовать. — Это цепь Гурван-Сайхан, это Зоолон-Ула, поедете между ними, вдоль песков, пятьдесят километров до сомона Баян-Далай, а оттуда по твердой дороге через Зоолон-Ула до Гурван-Тэса. Там и встретимся. Я ехал по той дороге шесть лет назад.

Самбу с лета понял чертеж. Они двинулись. «Стар» без задержки преодолел препятствие, ветер тотчас замел следы.

3

Мне припомнилось мое первое знакомство с пустыней.

Это было в шестьдесят четвертом году, в другом районе Монголии. Наш «стар» увяз в дюнах, и мы с Хорлоо брели по раскаленным пескам за подмогой. Лето было в разгаре, песок сквозь обувь обжигал ноги.

Малорослый Хорлоо привык ездить на машине и не любил ходить. Он едва тащился за мной, то и дело подтыкая обеими руками длинные полы дэли за пояс. Когда до лагеря осталось не больше часа пути, он стал останавливаться чуть ли не на каждом шагу, взбирался на холмики, оглядывался по сторонам. Через некоторое время мне показалось, что ветер доносит жалобные стоны. Я слышал их по нескольку минут кряду, потом они стихали, чтобы тотчас возникнуть снова. Я подумал, что слышу пение ветра над каким-нибудь обрывом. Внезапно Хорлоо свернул с пути и направился в сторону от лагеря. Я стал показывать ему знаками, что он не туда идет, но он отказывался повернуть обратно, повторяя: «Тэмээ, тэмээ», и тянул меня за собой. Я еще не знал тогда, что по-монгольски это значит «верблюд».

И вдруг я увидел его. Он лежал в выемке спиной к нам. Его рот был открыт. Из отверстия между двумя рядами желтых зубов исходило протяжное рыдание. До нас донесся резкий запах. Хорлоо вынул из моих ботинок шнурки и стал обходить верблюда. Из-за шума ветра животное слишком поздно услышало шаги и не могло убежать. Верблюд попытался вскочить, выпрямил задние ноги, но когда он встал на передние колени, Хорлоо набросил шнур на разветвленную палочку, продетую сквозь носовую перегородку.

Однако он не сумел затянуть петлю: верблюд успел подняться и начал пятиться назад. Хорлоо подпрыгнул несколько раз, стараясь ухватиться рукой за палочку, но не смог. Тогда он повис на шее верблюда, забросил на нее ногу и дотянулся наконец до носа.

На бедре тэмээ виднелось клеймо, знак собственности, сделанное много лет назад, едва различимое, несмотря на редкую вылезшую шерсть. Верблюд был болен и истощен. Шерсть висела на нем клочьями, оставляя проплешины, серая кожа сходила пластами, на брюхе — розовые лишаи, пах до крови разъеден мухами. Он странно покачивался на ногах, словно не в силах вынести тяжесть собственного тела. Ребра выпирали, глаза слезились.

При других обстоятельствах я ни за что не прикоснулся бы к больному животному, но сейчас мне до этого не было никакого дела. Зной вдруг перестал докучать мне, азарт захватил все мое существо. Еще бы, такое событие! Верблюд в пустыне Гоби помогает путешественникам выбраться из гибельных песков! В те минуты для меня важнее всего был мой будущий рассказ о происшествии, который уже складывался в моей голове. Приключение новоявленного покорителя пустыни. Хорлоо сидел на спине верблюда и звал меня. Я сделал два шага и, вдыхая зловоние, вскочил сзади на этот скелет, обтянутый кожей. Под нашей тяжестью он качнулся вперед, сделал несколько неверных шагов, опустился на колени, но не упал. Я держался за пояс Хорлоо, повиснув за съежившимся горбом на костлявом заду верблюда. Хорлоо лупил его пятками, чмокал и наконец заставил сделать два десятка шагов, после чего животное вновь пало на колени. Задыхаясь от волнения, монгол пытался мне что-то втолковать. В лагере, когда Давчин перевел, я понял: верблюд был слепым.

Прошло несколько дней, и я вновь испытал нечто подобное.

Давчин и Хорлоо раздобыли барана. Вечером, когда стало очень холодно, мы все собрались в какой-то кухне-мазанке. Готовился пир, горела свеча, в печной трубе гудело пламя, мы то и дело подбрасывали сучья в огонь. Нас охватило особое настроение, вызванное всеобщим ожиданием еды, суетой, теплом, и мы, чужеземцы, готовы были подражать хозяевам во всем, до мельчайших деталей. С барана сняли шкуру, внутренности, вынутые из распоротого брюха, швырнули в помятый таз. Содержимое кишок — зеленая кашица из непереваренной травы — просто выдавили пальцами. Очищенные таким образом кишки бросили в котел, прокипятили всего несколько минут, выловили и поставили на стол в том же тазу — белые, дымящиеся, почти сырые. Мы вместе с хозяевами набросились на них, причмокивая, отхватили ножами по большой порции. Потом, зажав кусок зубами, стали отсекать его ножом у самых губ. Я тоже грыз, жевал, глотал эти похожие на резину внутренности и размахивал ножом, целиком захваченный необычностью места и времени, поглощенный одним желанием — слиться с этим краем любым способом, любой ценой. Я был в таком состоянии духа, что, казалось, мог бы участвовать в любом обряде — принесении человеческой жертвы, например, или принять подарок в виде человеческой головы, высушенной до размеров ореха, чтобы украсить ею свой письменный стол. Я утешал бы себя словами: «здесь-так-делают»,