Тропик Динозавра - [9]

Циприан прекрасно понимал это и вел себя соответственно. Однако сознание, что он себе не хозяин, камнем лежало у него на душе. По крайней мере раз в день, для психопрофилактики, он находил повод, чтобы напомнить остальным, какой рабский образ жизни они сами для себя выбрали. Он провозгласил принцип: человек должен работать только тогда, когда он без принуждения и приказов будет внутренне готов к этому. По выражению лица Циприана, несущего неподъемный ящик, легко было понять, что работать он еще не готов.

Я проснулся рано. Сумерки таяли на окнах. Белое солнце уже осветило пески. Люди в юртах спали. Я взобрался на невысокие дюны. Кусты саксаула, еще не покрытые своей не то листвой, не то хвоей, стояли на равном расстоянии друг от друга, похожие то на подсвечники, то на сгорбленные фигуры людей, то на джейранов в прыжке, на оленьи рога, на пауков, поднявшихся на расставленных ногах. Я не знаю другого кустарника с такими искривленными сучьями. Будто в каждое мгновение жизни этого растения его ствол и ветви скручивает неумолимая сила, свивая спирали волокон в петли, завязывая их в причудливые узлы.

Песок походил на ледяную глыбу, даже на солнечной стороне. Изо рта вырывался пар. Склон дюны был весь продырявлен выходами из тоннелей, проложенных жуками-навозниками, скорее всего, еще минувшей осенью. Юрты сверкали в солнечном свете, тихо покоились, окруженные следами ног на песке. Я понял, что Гурван-Тэс вряд ли можно назвать поселком. Люди жили здесь только внутри войлочных конусов, прячась в них от всего, что было снаружи. Из окружавшей среды они не смогли ничего освоить, ничего приспособить для своих нужд. Изо дня в день ветер взрывал песок, рыли норки жуки. Здесь можно было выжить только в искусственном укрытии, в круге диаметром три метра. С внешней стороны круга лежал мир насекомых, пресмыкающихся, четвероногих млекопитающих, но не людей.

Я прибыл сюда издалека, из мест, где не увидишь голой земли, и я понял, что мне нет нужды мечтать о космическом путешествии. Я совершал его именно сейчас. Я видел юрты-термокамеры неприспособленных к внешним условиям пришельцев. Сам я оказался в чужой среде без должной защиты — и вот уже лицо мое стало багровым, руки застыли, как грабли. Состав атмосферы тоже был непривычный. Сухой воздух, лишенный влаги, обезвоживал организм, язык обложило еще со вчерашнего дня, на губах образовались трещины, глубокие, как раны. А разве не было на мне скафандра? Был, причем многослойный: сверху ткань из синтетического темного волокна, чтобы усилить поглощение теплых лучей солнца. Внутри — обогреваемая теплом тела смесь азота и кислорода, воздушная подушка, заключенная в слой пластиковой ваты.

В девять приехал Самбу. Мы закатили бочки с бензином в небольшой склад жидкого топлива местной артели, вернее — под склад, так как он представлял собой дощатый домик на сваях. Квадрат тени под крышей защищал бочки от жары. Самбу и водитель отправились в юрту Будэ поговорить, отдохнуть, попить чаю. Мы с Эдеком выехали немедленно. Я хотел к вечеру добраться до Далан-Дзадгада, областного центра южногобийского аймака.

По мере того как нагревалась земля, сильнее дул ветер. Мы двигались вместе с пыльной мглой, задыхаясь от песка, обсыпанные белым порошком, как сахарной пудрой. Он наполнял кабину, сыпался сверху в волосы, глаза, покрывая циферблаты часов, порошил непрестанно, кучками собираясь на сиденьях.

Нам пришлось отказаться от дороги через долину и перескочить горы вчерашним путем, минуя Сэврэй. Видимость восстановилась. Внизу — «ведьмин котел». Время от времени из него вырастали столбы пыли, взбираясь по склонам вверх.

Один такой столб, красный, как пламя, лениво вращающийся цилиндр диаметром с резервуар газохранилища, перерезал нам путь. Мы смотрели, как в этой кружащейся стене взметаются ветви и клубни каких-то растений и темные клочья, похожие на шкуры животных или куски войлока.

Вечером мы пересекли Гурван-Сайхан через ущелье, спустившись затем к Булгану в ту неповторимую пору дня, когда тени длинные, а рисунок степного пейзажа резок и четок, когда бледнеющий свет солнца, на этот раз желтый после пыльных бурь, уже не ослепляет, а рассеивается.

Золотые и зеленоватые травы бархатом покрывали равнину. На сиденьях машины мы чувствовали себя словно в зрительном зале, а перед нами на экране шел фильм о степи. Действия, собственно, не было, только непрестанная смена красок в беспредельном пространстве. Время от времени пробегала лиса или срывалось с места стадо джейранов.

Это был мягкий и дружелюбный пейзаж, но я помнил, что мы способны восторгаться движущимися дюнами, готовыми засыпать нам рты песком. Эту склонность воспринимать пейзаж в соответствии с понятиями, почерпнутыми из произведений искусства, я считаю доказательством того, как сильно мы ограничили непосредственное влияние природы на наши чувства.

Ночевали в степи, а утром в Булгане пополнили запасы воды. Из-под осыпавшихся глыб скального конгломерата выбивался ручей. Наклонившись над ним с канистрами в руках, я увидел змею. Мертвая, вымоченная, она лежала на дне, колыхаясь под напором воды. У берега висела вторая, вся в пыли, с размозженной головой. Я поставил посудины и стал обходить осыпь камней, испещренных монгольскими и китайскими надписями. Теперь я заметил их повсюду — змей цвета песка с темными пятнышками; полусонные, пронизанные холодом, еще не прогретые солнцем, они ползали среди камней и по тропинке, протоптанной людьми, приходящими за водой. Взрослые особи достигали метра и длину, молодые были коротенькие и тоненькие, как тесемочки. На берегу, под слоем сухой травы, лежали ледяные глыбы. В самом конце узкой щели что-то шевелилось. Я просунул туда голову и увидел клубок сплетенных змей, который извивался и перекатывался, пульсируя, словно куча кишок; змеи терлись одна о другую, согреваясь. Одни, втянутые клубком, исчезали внутри, другие выползали из его недр, чтобы с поверхности снова проникнуть в глубь этого шевелящегося шара.