Тропик Динозавра - [39]

— Мацэй, — обратился ко мне Пэрлэ, — ты много бывал в разных горах. Какие тебе понравились больше всех?

— Хатан-Хаирхан, — ответил я без колебаний.

— Шутишь! — засомневался монгол.

— Честно! — искренне уверил я, потому что и впрямь никогда в жизни не видел ничего подобного этой горной группе Заалтайской Гоби. — Ты бывал там?

— Нет.

— Тогда не удивляйся.

Первая гора имела форму пирамиды высотой с четверть километра и была повернута к нам ребром, вторая — разорвана пополам трещиной до самого подножия, за ними — остальная горная цепь, не очень большая. Горы были сложены из гранита, выглажены ветрами и похожи на бронзовое литье — тяжелые, отполированные, с металлическим блеском. Ни пыли, ни щебня, ни осыпей, ни трещин — цельные, массивные формы. Мы поднимались вверх по округлому, как бы оплавленному жаром карнизу, сотни метров над пустыней, выше стен «пирамиды» гладких, как зеркало, без малейшей зацепки для глаза. Под солнцем проплывали тучи, и в менявшемся освещении гора казалась покрытой глазурью, то льдом, а то отлитой из черного мрамора. Нас удерживала на склоне только сила трения резиновых подошв, там не было выступов, на которые можно было бы поставить ногу. Из-за отсутствия деталей эти горы снизу казались большими глыбами. Лишь добравшись до вершины, мы ощутили их истинные размеры.

В пять часов вечера приехали в Далан-Дзадгад. Врачи уже не принимали. Остановились в гостинице. Там нас встретила дежурная в розовом тюрбане. На столе стояла китайская медная ваза на трех ножках и с двумя ручками. В ней тлели веточки арца, наполняя гостиницу голубоватым дымом и терпким запахом. В ресторане нам подали мясную лапшу. Стены украшали две большие картины — натюрморт и пейзаж. Они были написаны по заказу властей сомона местными, а может быть, специально для этого приглашенными художниками. Картины монгольских художников обычно отличались живыми, насыщенными, но не яркими красками, с преобладанием темных, мрачных тонов. Краски были положены крупными мазками, изображения иногда обводились темным контуром. Преобладали пейзажи — особенно скалы, нередко — борьба жеребцов: животные с развевающимися гривами и раздутыми ноздрями, встав на дыбы, сшибались передними копытами. Много было картин, воспроизводивших схватки самцов верблюдов во время зимнего гона: покрытая снегом степь, животные, готовые напасть друг на друга, — ощеренные зубы, выкатившиеся из орбит глаза, на лбу — клок шерсти.

Больница в Далан-Дзадгаде помещалась в большом, выбеленном, одноэтажном здании. В коридоре вдоль неровно оштукатуренных стен стояли стулья, соединенные в блоки по пять штук. На них у дверей кабинетов сидели больные. Их лица темны и сморщены, как печеные яблоки: сюда приходили главным образом старики. Мы тоже присели, дожидаясь своей очереди. Стены здания толстые, с плохо обозначенными углами, деревянные двери настолько низки, что приходилось наклонять голову.

В коридор выглянула сестра и тут же скрылась, потом вновь появилась и пригласила нас в кабинет без очереди. Это не вызвало ни ропота, ни косых взглядов. Кабинет ослепил нас своим блестящим, недавно покрытым лаком, светло-оранжевым полом и выкрашенными ультрамарином панелями. Лицо врача было несколько одутловатым, как бы надутым, состоявшим из одних выпуклостей. Веки, словно набитые ватой, опускались вниз, оставляя лишь темные щели. Нос круглый — луковицей.

Врач выслушал нас — он понимал по-русски, — осторожно осмотрел ухо, потом по-монгольски сказал Пэрлэ, а тот перевел Зофье, что лучше поехать в Улан-Батор, поскольку повреждена барабанная перепонка и образовалась щель во внутреннее ухо, что очень опасно для жизни.

В скверном настроении мы покинули больницу. Отвезя Зофью в гостиницу, мы с Пэрлэ отправились на аэродром купить билет до Улан-Батора. Сразу же за поселком, в степи, стояла мачта с полосатым рукавом и домик, будто сложенный из кубиков. Крутая лестничка по внешней стене вела в башенку. Мы всунули голову в темноватое помещение, наполненное радиоаппаратурой. За столом сидел начальник аэродрома.

— Вы что? — буркнул он.

— Товарищ начальник… — заикнулся растерянно Пэрлэ.

— Нам нужен билет, — вмешался я.

— Потом, — услышали мы. — Мест хватит. Успеешь.

— А что с машиной? — поинтересовался я, потому что на аэродроме не было видно ни одного самолета.

— Как что? — удивился он. — Машин много. В четырнадцать часов улетает из Улан-Батора…

Мы вернулись в гостиницу. Спустя некоторое время, вновь съездив на аэродром, узнали, что самолет прибудет в шестнадцать тридцать и сразу же вылетит обратным рейсом. В семнадцать Зофья сидела в самолете. Мы надеялись, что она вернется через несколько дней. Я и Пэрлэ стояли под фюзеляжем двухмоторной машины и смотрели, как идут по трапу араты, тяжело поднимая ноги и подвертывая повыше полы дэли.

Зофья выглянула в иллюминатор, улыбнулась нам и на прощание помахала рукой. В эту минуту ей было, наверное, особенно тяжело. Она всегда стремилась де-жать руку на пульсе всех событий экспедиции, даже самых незначительных, жила экспедицией больше, чем кто-либо из нас. Видимо, эта женщина жила по принципу, что дело только тогда может быть стоящим, когда его творец сливается с ним. Экспедиция была ее детищем. Самолет развернулся, взметнул тучу пыли и, не выруливая на старт, поплыл над степью.