Тропик Динозавра - [24]

Мужчина коснулся пальцем бинокля, висевшего у меня на шее. Я снял ремешок, и он поднес бинокль к глазам. Причмокнул. Потом порылся за пазухой и показал мне свой. Это был один отпиленный окуляр с поцарапанными, почти матовыми стеклами. Держа оба бинокля в руках, он сделал знак, как бы желая обменяться. Затем со смехом вернул мне мой бинокль, посерьезнел.

— Дам тебе за него трех коней, — произнес он коротко.

Цена была неплохая. Имея трех коней на смену, я мог бы двигаться по пустыне со скоростью грузовой машины. Я никогда не забуду одну встречу поблизости от Улан-Батора. Из долины появился худенький старичок на приземистой крепкой монгольской лошадке. Он пересек дорогу, по которой мы ехали, и поднялся на холм. Десять минут спустя мы увидели старика далеко впереди. Пока догоняли его, он снова свернул на тропинку между холмами и исчез из виду, а минуту спустя его спина снова маячила перед нами на значительном расстоянии.

Как мне сказали, хорошая лошадь может скакать с небольшими перерывами в течение десяти часов, делая по тридцать километров в час. На грузовике в пустыне нам редко удавалось преодолеть больше двухсот пятидесяти километров в сутки.

Набрав в бочки свежей воды из родника, мы отправились дальше по основному сайру котловины, ведущему на запад. Позади остались песчаники Наран-Булака и Назган-Хуша. Желтоватые, местами светло-пепельные, они образовывали ряды башен и башенок, заостренных неграми подобно носовой части морских судов. Одна из них была похожа на голову сфинкса.

Эдек за рулем и Зофья рядом с ним — в открытой кабине, остальные разместились в кузове машины, стоя на ящиках с грузом. Брезент был поднят. Приходилось опираться на руки, согнувшись дугой, всем телом сопротивляться крену, встряхиваниям, толчкам. Иногда такая езда продолжалась часами и все-таки никогда нам не надоедала. Без устали, под палящим солнцем, мы смотрели сощуренными глазами на палево-желтый горизонт и выпуклость земли, незаметно уплывающей вдаль. Желание говорить пропадало. Углубившись в себя, каждый из нас пребывал в каком-то оцепенении, слившись с этим пространством света и теней. Исчезали мысли, заботы, желания. Видимый мир сливался с сознанием и затоплял все, что в нем когда-то было.

Так можно погружаться только в музыку. Мы вслушивались в симфонию пустыни и степи, исполнявшуюся красками песка, неба, контурами скал, султанами пыли.

Скрылся Нэмэгэту и его продолжение — цепь Алтан-Ула. Перед нами раскинулся плоский, раскаленный солнцем край, расплывчатый от зноя, пронизавшего воздух. На этой пустынной плоскости возвышалась одинокая черная пирамида, словно покрытая эмалью. Впереди пас, разбегаясь во все стороны, мчались джейраны, едва касаясь земли, мелькая белыми задами. Вдали обрисовалась темная полоска, откос какой-то возвышенности. Машина ползла зигзагами между холмами по направлению к ней, плоским носом пробивая заросли саксаула.

Хэрмин-Цав — платформа, поднятая над равниной. Опа засыпана черным гравием и вылущена внутри в виде полукруглого амфитеатра, открытого на запад. С остальных трех сторон эта вмятина не видна, вал из осыпей скрывает ее от мира. Мы минуем гребень, и перед нами открывается впадина, подобная перламутровой раковине, переливающейся кармином и всеми оттенками розовою цвета. У входа в нее сторожами стоят красные вышки, в глубь амфитеатра ведут два ряда «индийских храмов соединенных причудливыми «карнизами» всех размере! переброшенными с одной громады на другую.

Мы въезжаем туда — на просторные площади, украшенные иглами и столбами из песчаника, фигурами, похожими на человеческие, усеянные обломками, которые раскалываются под тяжестью «стара», как керамические черепки. В отдалении внезапно возникает зеленое пятно. Сначала нам непонятно, что это: стена, окрашенная минералами, или живая растительность. Машина пытается пробиться к пятну через ухабы, но вскоре упирается в обрыв. Мы спускаемся по куче камней вниз, и нас охватывает полумрак и подвальный холод. На песчаной отмели виднеются стертые следы крупных животных. Осторожно двигаемся по каменному руслу от одного поворота к другому, и вдруг над нашими головами смыкается шелестящий свод из мягких, гибких, как страусовые перья, ветвей тамариска, тихо развевающихся в воздухе при малейшем дуновении ветра.

Ущелье утопает в зарослях, по дну бежит ручеек и исчезает в песке. Вдруг что-то забилось в кустах, дрогнули ветви. Мелькнули желтые пятнистые бока и черная полоска спины дикого осла — кулана, и кустарник вновь сомкнулся за умчавшимся животным.

Солнце садилось. Мы разложили спальные мешки возле машины.

Назавтра наметили обследовать как можно больший участок территории. День четвертого июня был знойным с рассвета. Я едва поднялся с матраца, уже истомленный и слабый, как после горячей ванны. Слишком яркий свет заставлял смотреть только вниз, под ноги. Я направился к оползню у северной кромки, совершенно ослепленный, ориентируясь, как насекомое, по светлым и темным пятнам. Добравшись до стены, углубился в тень, ощущая такое облегчение, словно это была холодная вода. Тень вела меня вверх по обрывистой расселине, по каменным глыбам. Опомнился у вершины и наконец пришел в себя: кругом пустое пространство. Я стоял на узком гребне над пропастью, ветер бил в глаза. Подо мной громоздились десятки ярусов, террасы, балконы. Далеко внизу парил орел. Теперь я стал различать формы и краски застывшей от зноя впадины — геологическую запись прошедших времен.