Тропик Динозавра - [22]

Вечером в кухонном сарайчике под неотступным и и лядом участников экспедиции Зофья готовила яичный ликер ко дню рождения Тересы: со спиртом были смешаны сахар, яичный порошок, сгущенное молоко и ванилин. Войтек заучивал поэму, которая пелась на молитвенную мелодию и была сочинена к этому торжественному событию Марысей. А я, закрывшись в палатке, рисовал лавровый венок тоже по проекту Марыси. Сидел при свече, и спальном мешке, под двумя одеялами. Руки совсем застыли, уснул около полуночи, когда пошел снег. Было ноль градусов.

Утром я обнаружил под навесом за палаткой снежный сугроб. Остальной снег успел испариться. Заспанный Войтек выглянул из своей палатки. Он несколько оживился, когда после обмена утренними приветствиями и замечаний о погоде нам пришла в голову мысль сбегать еще до завтрака на вершину скалы, господствующей над лагерем, и взглянуть на Нэмэгэту. В мгновение ока мы преодолели короткое ущелье, поднялись по плотному песку дюны и — выше в гору, по склону. Открылся горизонт. Весь педимент был под снегом. Гребень Нэмэгэту, горная цепь Тост, расположенная с южной стороны долины, и вершина Хугшу — все выбелены, с резкими контурами, снежно-ледяные, их грани и впадины словно отлиты из стекла с черными прожилками. Воздух чистейший, небо цвета сапфира, а под ним, в ущельях, песчаники, пылающие густо-красным.

Войтек был ветераном четырех экспедиций в Гоби. Огромного роста и медвежьей силы, он вызывал восхищение у малорослых монголов, ценивших физические достоинства, тем более что их традиционными героями всегда были борцы. Каждый год в дни национального праздника вся страна следила за их состязаниями.

Однажды проездом в Далан-Дзадгад мы пошли с Войтеком в баню. Когда я вышел из кабины, на газоне перед домом разыгралась живописная сцена. В центре без рубашки стоял Войтек, так как ту единственную, что была на нем, он выстирал и сушил на заборе. Его окружили женщины, работавшие в бане, и, задирая головы, причмокивая, разглядывали мускулы:

— Сайхан хун… — говорили они. — Сайхан!..

— Что они говорят? — с тревогой обратился ко мне Войтек.

— Тебе лучше не знать этого, — ответил я и еще несколько дней заставил его просить перевести эти слова, вынуждая оказывать мне мелкие услуги. В конце концов я так распалил любопытство Войтека, что он согласился вымыть мой котелок после обеда. За эту цену я открыл ему, что «сайхан хун» значит «красивый мужчина».

В свободное время он занимался конструированием суперзмея, приспособления, которое должно было поднять в воздух фотоаппарат, чтобы запечатлеть раскопки с высоты птичьего полета. После очередной неудачной попытки для улучшения самочувствия он вслух предавался мечтам о создании аппарата из велосипедных колес и паруса. Все это оживляло интеллектуальную жизнь в лагере, поскольку в такие минуты все его население старалось придумать и обосновать множество причин, из-за которых функционирование этого сооружения будет невозможно. Однако он то и дело возвращался к своему замыслу, словно ему не давала покоя мысль, что сила гобийских ветров пропадает понапрасну.

Войтек был способным скульптором, и в его задачу входило придание пластических форм реконструкциям найденных нами динозавров по мере описания скелетов специалистами.

Мы выбрались в сомон с Эдеком и Янеком, чтобы пополнить запасы хлеба. Пересекли котловину, преодолев горы Ноэн с черными вершинами, похожими на заусенцы. Дома под зелеными крышами стояли высоко; вдали от них — кучка юрт, как стадо седых овец на лугу. Редкие прохожие сновали, казалось, бесцельно. Но когда я начал по слогам читать вывески, уклад здешней жизни сразу стал ясен: «гуанз» — «столовая», «зочид буудал» «гостиница». Почта, магазин, булочная. «Талх Эмитэй» («Хлебная женщина») продала нам десять буханок свежевыпеченного хлеба. «Ус эрэгтэй» («Водный мужчина») налил в бидоны свежей воды, которую он для удобства хозяек развозил в бочке, влекомой верблюдом. «Ясельная женщина» сушила на веревке одеяльца. Но мозг поселка и всего сомона, района, равного по территории пяти польским воеводствам, располагался и обычной юрте.

Я вошел. Верхние жерди были окрашены красным. С них свисала лампочка, на полу постелен ковер, стояли два стола и сейф. За столами сидели двое мужчин в шляпах, смоля папиросами. Встали, приветствуя меня, затем секретарь сомона предложил мне сесть. Спросил, где в этом году размещается лагерь экспедиции, слушал, вежливо наклоняя голову, но в то же время не прерывал чтения какого-то циркуляра. Я пригласил его посетить наш лагерь, пообещав приехать за ним на машине.

— Явна! — вмешался по-монгольски младший чиновник, радостно вскочив со стула. — Едем!

Секретарь терпеливо прикрыл глаза, сделал легкий жест рукой. Выражение его лица ясно говорило, что он ни в малейшей степени не воодушевлен подобной перспективой.

— Мы уже приезжали к вам, — произнес он. — В прошлом году.

Вечером было тихо, небо в звездах. Мы отмечали в лагере день рождения Тересы, фальшиво пели хором у костра, а потом солировал Валик, аккомпанируя себе на гитаре. Исполнял песни Окуджавы: «Мне жаль, что по Москве уже не мчатся сани…» Мы грустили вместе с ним. И без всякого сомнения, это было самая обычная боязнь перемен, заставляющих нас делать усилия, несущие с собой хлопоты. Нам хочется остановить, задержать старые добрые времена, которые мы хорошо помним, под предлогом, что они были чище, дружелюбнее к людям. Наша тайная мечта — это мечта о том, чтобы мир, познанный однажды, остался неизменным. Наша грусть о прошлом — это грусть усталых людей.