— Да, взгрустнулось, — созналась Мария.
Фекла Петровна очистила возле себя место за столом, и Мария села. Наталка подняла на нее свои лучистые глаза и серьезно и деловито, как взрослая, посоветовала:
— Давай, тетя Маруся, я научу тебя с куколками играть. У меня куколки умненькие-умненькие! Пвавда, пвавда!
— Сиди ты, егоза! — ласково остановила ее мать. — Разве большие в куклы играют?
— Вовочки нету, — серьезно поглядывая на мать и на Марию, продолжала Наталка свое, — ну, я гараву, с куколками играть...
У Марии дрогнули губы. Слесарь нахмурился, Фекла Петровна пригрозила дочери пальцем. Но Мария превозмогла свое волнение и попыталась улыбнуться:
— Нету, нету Вовочки...
— Об чем говорить! — с неестественным оживлением, под которым скрывалось смущенье, вмешался снова слесарь. — О мертвом что тужить!
— Ты, тетя Маруся, — неугомонно вязалась Наталка, не принимая и не слушая предостерегающих окриков матери, — нового Вовочку купи... Пиди на базар и купи!
— Уйми ты ее! — рассердился слесарь, сердито взглядывая на жену.
Мария через силу улыбнулась и умоляюще взглянула на слесаря:
— Ничего, ничего. Не пугайте ее.
Но Наталка уже расплакалась и стала вылезать из-за стола. Тогда Мария быстро соскочила со своего места, подхватила девочку на руки и ласково прижала ее к себе.
— Крошка ты моя! — Звездочка! — целуя, зашептала она ей. — Не плачь.
И девочка, сразу притихнув, прильнула к ней и, еще всхлипывая от мимолетного плача, прикоснулась губками к уху и прошептала:
— Пвавда, пвавда, купи нового Вовочку!..
Позже, после того, как Мария ушла к себе, к ней в комнату постучалась Фекла Петровна. Слесарша пришла в комнату, спросила о чем-то незначительном домашнем, потом немного замялась, но смяла свое смущение и застенчиво улыбнулась.
— Вот дите что может сболтнуть. По непонятливости. А выходит, что и не так это глупо...
Мария тревожно взглянула на нее.
— Коли душа болит по маленькому, так вы, Маруся, заводите себе нового! — храбро продолжала слесарша. — У вас душа-то и согреется!
— Нет! — почти закричала Мария.
— Ой, нашего женского сердца вы, девушка, не знаете! Теперь вам для вашей тоски самое полное да самое настоящее лекарство — это ребеночек. Помяните мое слово!
— Нет! — повторила Мария.
Тогда слесарша, воспламенившись этим упорством, обрушилась на Марию всем своим женским опытом, всем ею пережитым. Она стала рассказывать о том, как больно ей было, когда она схоронила первого ребеночка, как ей вот так же, как и Марии, казалось, что сгинула навсегда с ребенком радость, и как когда она почувствовала, что под сердцем у нее шевелится маленький, она ожила, расцвела, помолодела.
— Конечно, первого жалко было. Да и теперь как вспомню о нем, за сердце хватает. Но вот у меня нынче Степка да Наталка имеются и полная радость от них... Это вам по-первости да по молодости страшно и все кажется, что всему конец. А выходит, что и не страшно-то, и конца-то никакого нету.
Фекла Петровна нанизывала слова убедительно и ловко. Она верила в то, что говорила. Она хорошо знала что такое боль и радость материнства, знала, что эта боль при всей ее необъятности не бесконечна. Знала, что радость материнства выше ее боли. А вот эта молодая мать еще не знает всего этого, еще не испытала преодоления боли радостью. У Феклы Петровны горели глаза, и жаркие пятна сверкали на щеках. И внезапно стала она почти красавицей. Мария вслушивалась в ее слова и боялась верить ей. Боялась и не хотела верить. Но слова эти вползали в нее, проникли в самую глубь ее души, вопреки ее желанию, помимо ее воли.
Слова эти падали на нее, причиняя ей и боль и сладкое предчувствие радости.
Солодух не заговаривал о том, чтобы Мария переехала к нему и чтобы они, наконец, зажили вместе, как муж и жена. Он боялся встревожить Марию, он хотел предоставить ей возможность успокоиться после потери Вовки, притти в себя, войти в нормальную колею. И поэтому он попрежнему приходил к Марии, просиживал у нее долгие вечера, а изредка и она оставалась у него после какого-нибудь собрания, на котором они бывали вместе.
В пестрые снежные сумерки он был обрадован неожиданностью: Мария пришла к нему сама, пришла немного смущенная и, деловито охлопывая с себя крупные хлопья снега, зачем-то стала оправдываться:
— Я тут, Саша, поблизости была...
Он торопливо помог ей раздеться и втащил в комнату, к жарко натопленной печке.
— Грейся!
— Я не озябла, — улыбнулась Мария, усаживаясь возле печки. — Мне не холодно.
Александр Евгеньевич уселся возле нее и охватил ее плечи руками. Тогда Мария, вся обессилев, приникла к нему, вздохнула и без улыбки на сразу сделавшемся строгом лице медленно и проникновенно сказала:
— Знаешь, я пришла совсем к тебе... Я больше не могу...
