— Как ты хорошо говорил! — прошептала она Александру Евгеньевичу, освобождая для него пошире место возле себя.
— Что ты! Какой я оратор! — засмеялся Солодух, но в глазах его блеснул радостный лучик. Ему приятна была ее похвала.
После этого собрания Александр Евгеньевич затащил Марию в читалку своего института, а потом однажды, когда ему захотелось, чтобы она прочла одну книгу, находившуюся у него на квартире, привел ее к себе в комнату.
Это было впервые, что Мария появилась у него. Она почему-то слегка смущалась, входя в комнату Солодуха.
— Вот, гляди, — сказал Александр Евгеньевич, — это мое логово.
Мария жадно оглядела стены, узкую кровать, стол, полки, уставленные книгами, портреты на стенах.
— Хорошо у тебя, Саша, — похвалила она. — Чисто, светло... как у девушки.
— Холостая квартира! — пояснил Александр Евгеньевич. — А чистоту у меня хозяйка квартирная наблюдает. Я сам бы не смог.
Комната была большая, значительно больше, чем у Марии. Одна стена была совершенно свободная, как будто Александр Евгеньевич освободил ее для чьей-то кровати. Когда Мария взглянула на это место, а потом встретилась глазами с Александрам Евгеньевичем, он добродушно, широко улыбнулся и тихо произнес:
— Тебя это ждет, Маруся. Видишь, места всем нам хватит!
— Ну зачем это? — вспыхнула Мария, неуверенно взглянув на Солодуха и сразу же опуская глаза.
— Зачем? — усмехнулся Александр Евгеньевич. — А зачем нам жить на разных квартирах? К чему это?
Он заглядывал ей в глаза, а она прятала их от него и молчала. И, поняв, что не нужно настаивать на своем, Александр Евгеньевич оставил этот разговор.
— Ну, садись будь гостьей! Я тебя стану угощать!
Мария облегченно вздохнула и они стали весело болтать о пустяках, о тысяче вздорных, но милых и веселых вещей.
Уходила Мария от Александра Евгеньевича оживленная, согретая его лаской. Он пошел ее провожать и на прощанье, дурачась, сказал:
— Заходите, пожалуйста! Милости просим, почаще!
В морозный, сверкающий снегам день Мария вернулась продрогшая и иззябшая домой и была встречена слесаршей еще в дверях:
— Вы не пугайтесь только, но у Вовки жар приключился. Надо бы за доктором...
У Марии сердце сжалось от страха, от боли. Она кинулась к Вовке. Ребенок лежал на кроватке, разметавшись и весь горя. Личико его было красно, глаза полузакрыты. Дышал он хрипло, с трудом.
— Вовочка, капелька моя! — прижалась она к ребенку. — Что с тобою?
Фекла Петровна, вошедшая следом за Марией, осторожно, но настойчиво посоветовала:
— Доктора звать скорее надо. Может, пустяки, но все-таки... У меня дом не на кого без вас было оставить. А теперь я сбегаю.
Пока слесарша ходила за доктором, Мария растерянно и как-то обреченно опустилась на стул возле Вовки и принялась с тревогой и ужасом глядеть в его лицо. У ней не было мыслей, она ни о чем не думала, но страх, холодный и неотвратимый страх сцепил ей горло, впился в нее и наполнил ее всю. И губы ее бессознательно шептали:
— Вовочка... капелька моя... Вовочка...
Доктор, молодой, жизнерадостный, почти студент, наполнил комнатку движением, шумом и говором. Скользнув быстрым, но внимательным взглядом по Марии, он подошел к Вовке, сдернул с него одеяльце, обнажил его, потрогал живот, потом потребовал чайную ложечку, полез ею Вовке в горло. И Вовка забился в его руках, закашлялся, отчаянно и мучительно заплакал. Это всколыхнуло Марию. Испуганно метнулась она к доктору:
— Ему больно! Осторожно!..
— Ничего, — успокоил ее доктор. — Вот и готово... У парня пустяки. Ангина. Будете полоскать ему горлышко и все пройдет.
Успокоенная доктором, Мария до вечера не отходила от Вовки, пыталась полоскать ему горлышко, кормила его, брала на руки и, напевая, баюкала. Но Вовка не успокаивался. Он попрежнему горел, метался и плакал.
Александр Евгеньевич, придя вечером, застал Марию измученной и горящей тревогою. Он осмотрел Вовку, расспросил про доктора, задумался, покрутил головою.
— Приведу я, Маруся, другого врача. Не ошибся ли этот?
— Ты что подозреваешь? — кинулась к нему Мария и заглянула с тоскою в его глаза.
— Я ведь не врач... — мягко и осторожно успокоил он ее. — Видать, Вовку здорово хватило. Простудился, наверное.
Второй врач, которого привел Александр Евгеньевич, занялся Вовкой основательнее. Он выслушал, выстукал его. Он заглянул ему в горло. Потом тщательно вымыл свои руки и, вытирая их поданным Марией полотенцем, коротко произнес:
— Дифтерит.
Это слово упало на Марию как разящий удар.
— О-о! — простонала она, умоляюще протянув руки к врачу. — Это безнадежно?
— Ничего нет безнадежного, — поучительно ответил доктор. — Будем лечить.
Потянулись тревожные, мучительные дни. Вся жизнь отодвинулась куда-то в сторону. Все заслонилось этой болезнью Вовки, сжигавшей его, медленно, но верно убивавшей его. Мария забыла обо всем. Для нее перестали существовать и работа, и радость, и отдых, и даже Солодух. Не отходя от постели ребенка, она делала все, что прописывал врач, она дежурила ночами, не смыкая глаз, она выбивалась из сил для того, чтобы спасти Вовку. И порою ей уже начинало казаться, что она победила недуг, что Вовка стал меньше задыхаться, что жар у него понизился. Но это только ей так казалось. Болезнь делала свое дело.
