Тристан 1946 - [87]

— А вы верите в Бога?

Я растерялся, откуда мне знать, верю ли я в Бога?

Сижу, опустив голову, а ей, наверное, показалось, что кивнул, да, мол, потому что она своей худенькой ручкой дотронулась до моего плеча и залепетала:

— Это хорошо, очень хорошо, что вы верите. Ах, мой мальчик, только Бог может спасти человека, от людей помощи не жди. Мои дети несчастливы, а все потому, что не верят в Бога, прошу тебя, не покидай их.

Бернард фыркнул:

— Значит, из ловушек дьявола нам поможет выбраться человек? Наш юный Майк?

— Нет, нет, — затрепыхалась она, — он не спасет, но своей верой поможет вам бороться с дьяволом.

Я сидел эдаким паинькой. Ну и вскоре выяснилось, каким образом я должен помогать в борьбе с дьяволом. Едва только мы вышли от благочестивой мамы, Кэт помчалась на Пятую авеню к «Саксу», за покупками. А Бернард потащил меня в кабак. Сидит, все время мне подливает, в глаза заглядывает.

— Как тебе понравилась миссис Уокер? — спрашивает. — Ты, надо сказать, здорово ей понравился. Уж очень ловко у тебя с Богом получилось, теперь она день и ночь молиться будет, чтобы ты женился на Кэт.

Меня словно палкой по голове огрели. Но ничего, сижу тихо, делаю вид, что все это шутки.

— Если бы молитвы твоей мамы доходили до Господа Бога, — говорю, — ты бы сидел не тут, а в конторе своей фирмы. (Фирма «Уокер и К°» на папины тюремные денежки теперь корабли строит.)

Он только рукой махнул.

— Подумаешь, контора! Тех денег, что у нас есть сейчас, нам с Кэт до конца наших дней хватит. А ради кого мне надрываться? Детей у меня нет, а что касается Кэт, то пусть о ее заграничных ублюдках их папаши заботятся. Вот если бы Кэт сейчас вышла замуж и завела законного ребенка. От отца, который мне нравится…

После второй рюмки виски глаза у него стали масленые, он придвинулся ко мне еще ближе, словно хотел обнять.

— Друг, — говорит, — поляки — народ смекалистый. У нас в авиации шутили, что польские техники способны из жестянки из-под сардин пропеллер сделать. Друг… Миссис Уокер была права… Я тебя назначу директором фирмы, потому что нынешний (а я у него вице) сущий дьявол. Он скупил уже треть наших акций. Мне с ним не справиться, тут польский партизан нужен.

Несколько дней я ходил как чокнутый. Одно у меня было на уме — как бы отсюда податься к Касе. Все мои упреки обратились против меня. «Чего ты от нее хочешь? — ругал я себя. — Своими руками отдал девушку Брэдли, мечется она теперь, как птичка в клетке. О чем ей тебе писать? Куда спешить? Мало она с тобой горя хватила? Что плохого, если ей хочется пожить с комфортом? Ей ведь от тебя ничего не было нужно — ни спасения души, ни имущества, ни ребенка…» Тут я вспомнил, что она и к Партизану была добра, только запаха его не любила. На новом месте работа еще не началась, хотя погода в Лонг-Айленде стояла неплохая. Гуляй, не хочу. Чтобы спрятаться от Кэт, я уезжал на метро в Манхэттен и слонялся по Второй авеню. Заглядывал в разные магазины, подыскивал Касе подарок на Рождество: веселого, смешного пса, и чтобы от него к тому же не пахло псиной. Нашел. В какой-то занюханной лавчонке — он там стоял на полке, фарфоровый пес со смешной лохматой мордой — он малость смахивал на Бальзака (у мамы я видел фотографию) и на эдакого разбитного мужичка, который только что раздавил четвертинку. Купил. Аккуратно упаковал. Отослал.

Все праздники я прятался от этих Уокеров, думал о том, как сейчас Кася радуется моей собаке. И опять ждал, ждал… Ждал терпеливо, без злости. И что же? Да ничего. В один из январских дней получил открытку. «Спасибо за пса. Красивый. Мы оба с ним будем тебе верны». И все. А моя спина, мои мучения ей безразличны! О верности рассуждает. Она, мол, там, за океаном, при старом муже, будет хранить верность. Целых пять лет. Мне не верность — мне она нужна. Плюнул и ногой растер.

В ответ на вторую мою открытку Подружка написала, что готова приехать, деньжат прислала. Я не ответил ей; чего стоит мать, которая ни о чем догадаться не в состоянии? Подружка… только неизвестно чья — моя или Касина?

Холода наступили, я помаленьку ползал, работ не прервали, мороз был не сильный и без снега. От Уокеров я по-прежнему скрывался. Познакомился с одним поляком-доктором, по субботам ездил к нему на процедуры, от уколов мне полегчало. Во время войны он был в армии Андерса, а жена его — в АК[57], в сорок седьмом приехала к нему с маленьким сыном, которого он до того даже не видел. В воскресенье я был приглашен на обед. Жена доктора, Калина, давай меня расспрашивать. Выяснилось, что в конспирации она действовала в одной семерке с моим отцом. Тут я стал расспрашивать ее про ребят. У Калины язык как бритва.

— Генек, говоришь? Кличка Яблочко? Ну это яблочко давным-давно в тюрьме.

Я глаза вытаращил.

— В какой-такой тюрьме?

— Да в самой обыкновенной.

Я так и подскочил.

А она смеется:

— Кое-кого из наших удальцов-молодцов направили на лечение за решетку. Говорят, стреляли много. Правой рукой…

Доел я борщ и зразы с кашей — Калина повсюду с собой Польшу возит — и вернулся в свою берлогу, сижу и думаю, каким же крохотным сделался для меня мир. В Англию я податься не могу, потому что Кася поклялась пять лет хранить мне верность за океаном. В Польшу — тоже, там я в немцев стрелял правой рукой, а не левой. Две ночи напролет я пил внизу, в баре, клиенты меня угощали, по плечу хлопали, и я их угощал и по плечу хлопал, пока наконец под утро Кисеи, барменша, не отволокла меня наверх, в постель.