В Пенсалосе у меня был домик прямо на краю скалы, с видом на один из корнуэльских заливов — Ready Money Cove, что означает «залив шальных денег». Он был назван так еще в те времена, когда в этих местах пираты охотились за испанскими и португальскими кораблями. Домик достался мне по наследству после смерти Фредди Бёрнхэма, переехали мы сюда в 1943 году, чтобы спастись от бомбежек, но главным образом потому, что Корнуолл находится далеко от Кента, где семья моего «второго мужа» — меня считали женой Фредди — так и не смогла смириться с тем, что я существую. Это вовсе не означало, что в Пенсалосе меня приняли как свою. Я по-прежнему ставила тарелочку для хлеба справа, поодаль от большой тарелки, мое «th» было по-прежнему слишком шепелявым, а мое «а» чересчур монотонным, супы, которые я варила, были пагубны для желудка. Новые соседи, не являясь родственниками, не считали своим долгом исправлять мои ошибки.
Два года спустя Фредди умер. Поскольку он не был уроженцем Корнуолла, страны кельтов, которая, оберегая свою независимость, долго не подчинялась саксам, именуя себя Западным Уэльсом, траур после его смерти был очень умеренным. Англичан здесь не считают соотечественниками, но все же вдовы — а меня принимали за его законную вдову — независимо от того, какое им досталось наследство, считаются здесь жертвами судьбы. Поэтому после того, как не стало Фредди, мне многое простилось, тем более что сам он перестал быть моей жертвой.
В 1946 году в мою упростившуюся жизнь вторгся Михал. Сперва — в виде подписи на письме. Позднее — в виде фамилии на документах и во всевозможных анкетах, фамилии, принадлежащей умершему человеку, который семь лет назад был моим законным мужем.
Михал написал мне из Германии. После поражения Варшавского восстания в 1944 году его вывезли в Германию как пленного, и он оказался в «очень гуманном» лагере для «гражданских лиц»; когда его освободили американцы, он «не умел ходить» и поэтому долгое время находился на излечении в различных госпиталях. Потом он «удрал» от американцев, занялся «разными комбинациями». Когда-то еще давно он нашел в отцовском чемодане не отправленное мне письмо и переписал адрес. Теперь он спрашивал, могу ли я помочь ему перебраться в Англию.
Сыну моего мужа Петра, мужа нелюбимого, но достойного, разумеется, я могла помочь перебраться в Англию. Но хотела ли я этого? Хотела ли я, чтобы в моем доме появился незнакомый молодой мужчина, появился только потому, что когда-то довольно немолодой партийный лидер выбрал для себя роль строителя Сольнеса[1], создающего воздушные замки для весьма прозаически настроенного человечества, а я должна была быть его юным вдохновением, его Хильдой? Михал был зачат после одного весьма торжественного сборища, на котором Петру удалось добиться примирения между несколькими политическими группировками, и свой триумф он приписал мне, моей вере в него. И тогда-то в нашей спальне я услышала музыку возвышенных сфер, голос арфы свершений, и разделявшие нас преграды пали. Но после «большого триумфа» наступила полоса «мелких триумфов», начали вырисовываться рифы, арфы умолкли.
Собственно говоря, Михал рос без отца. Петр, выбранный депутатом, все свое время проводил в сейме и на партийных собраниях. Поскольку триумфы его идей становились все более скромными, любое свое достижение он относил только на свой счет и был бы рад, если бы меня теперь считали мещанкой, сдерживающей порывы этого Прометея. Михал с младенчества боготворил отца. В его присутствии, всячески стараясь обратить на себя отцовское внимание, он становился несносным, и увесистые шлепки отца только еще больше подзадоривали его. Словно щенок, любой тумак принимавший за ласку, он путался под ногами у своего хозяина. Когда он подрос, то завел особую тетрадку для газетных заметок, в которых упоминалось имя отца.
Петр никогда не помнил, сколько его сыну лет и в какую школу он ходит. Он любил рассказывать о нем всякие фантастические истории, в которых Михал выступал эдаким юным философом-бунтарем. К урокам английского языка и музыки Петр относился снисходительно, потому что платила за них я из своих гонораров переводчицы в английском посольстве, но при случае всегда подтрунивал над маленькими Шопенами и вундеркиндами. Получив образование в Германии, мой муж, если не считать специальной терминологии, так и не выучил немецкого языка. Но на международных конференциях успешнее, чем с кем-либо, мог договориться именно с немцами. Он почти не знал французского, но я сама была свидетельницей того, как святым своим горением, мимикой и жестами заправского оратора он сумел очаровать представителей французского парламента. Лингвистику он презирал. А любовь к музыке считал слабостью, недостойной настоящего мужчины.
Преуспев на политической арене, Петр успешно использовал свои познания в области экономики. Говорили, что он делает крупные дела. Когда? Какие? У него не было ни конторы, ни секретаря. У него не было даже сейфа для бумаг. Кажется, он скупал акции в Силезии. Об этой стороне своей деятельности он предпочитал молчать. Но шло это вовсе не от ханжества. Петр верил в Утопию и по натуре своей скорее был бескорыстен, природный дар его действовал помимо воли, без расчета на прибыль. Деньги на жизнь он давал скупо, но мог ни с того ни с сего вдруг купить мне дорогую шубу, картину модного художника, фортепиано, а Михалу подарить парусную лодку.
