Тринадцатый ученик - [9]

Они гордо двинулись по улице, вроде бы нисколько не озабоченные, чуть позади на ременном поводе шествовал Борька. Время от времени Бармалей по-хозяйски дергал ремень, и боровок, похрюкивая, прибавлял скорости, дивный, упитанный, гладенький боровок. А где-то там, в лесу, мотается в седле пьяный всадник. «И правда сопляк», — решил Паша. Степенно беседуя о том о сем, они подошли к забору Татьяны Мурманчихи и остановились у приоткрытой калитки.

— На кой я его взял? У меня и сарай прохудился, и кормить особо нечем. Жадность людская.

— Жадность, — подтвердил Паша.

Из-за калитки высунулся острый нос Мурманчихи.

— А все потому, что даром. — Бармалей старательно отворачивался от насторожившегося носа.

— Даром, вот и схватил, — давясь смехом, добавил Паша.

— Кого даром? — высунулась Танька.

А цокот-то, цокот-то в ушах стоит!

— Да вот боровок. Гуманитарная помощь. Мы случайно мимо сельсовета шли. Дай, думаем, раз уж само в руки идет, возьмем. А к чему?

Татьяна ринулась было по улице.

— Э, стой! Куда? Там уж нет ничего! Ты что? Расхватали в момент. Только пыль столбом.

Мурманчиха и прошлый раз, будучи в отъезде по базарным делам, пропустила раздачу дарового дранья, но чтоб судьба так насмеялась и во второй раз — это уж ни в какие ворота не лезло!

— Сиротинка я горькая! — Танька заголосила так, что даже тертый Бармалей испугался. — ой лишенько! Беда-то! — в то же время хитрый сиротский глаз косил на Борьку. — Он же те, Тимофей, ни к чему!

— Да и я говорю, — поддакнул Бармалей.

— Отдай его мне. — Танька решилась действовать напрямик.

Заметно было со стороны, что Бармалею ужасно хочется еще помурыжить Мурманчиху, но того и гляди выскочит всадник на вороном коне. Да и Паша уже тянул за рукав.

— Ах!.. — махнул Бармалей рукой, как бы борясь с собой и сдаваясь. Тащи две бутылки.

Татьяна мигом сгоняла в дом за самогоном. Снимая с Борьки свой ремень, Бармалей поучал:

— Помни: боровок — американский. — он показал ей наклейку под передней правой ногой. — Подарок от «дяди Сэма». С кормами поаккуратней. Ему еще привыкать надо к нашей пище. Кстати, в магазин бананы завезли. Через три дня мы их уценим — приходи, по блату отпущу, а то ведь все ломанутся.

Мурманчиха открыла от удивления рот, и, должно быть, смутные мысли закопошились в ее мозгу. Нюхом она чуяла подвох, но кабанчик — вот он, здесь.

— Ах ты, толстушечка моя, — затютюшкала Татьяна, — да чистенький какой! Сразу видно — не из наших.

— Пора! — Бармалей с бутылками в карманах штанов растворился в проулке, Паша метнулся следом.

Они перепрыгнули ров, затаились в кустах. И в самое время. В устье улицы возник апокалипсический конь, всадник-возмездие сжимал в руке хлыст.

Бармалей даже застонал от удовольствия, толкнул в бок Пашу:

— Нормально, а?

Мотнувшись на полном скаку к Татьяне, парень вопросил:

— Чей кабанчик?

— Был дяди Сэма, — твердо отвечала Танька, пытаясь прикрыть боровка подолом юбки, — а нынче — мой!

Как они рассыпались во взаимных угрозах, как, пыля, мутузили друг друга на обочине, как победила молодость и правда и боровок был прежним манером опоясан ремнем (только ремень выдернут был из других штанов) и парень в изрядно измочаленной рубахе повел в поводу свою живность обратно в Хлебниково, Паша и Бармалей узнали от очевидцев, когда, изображая невинность, вечером сидели во дворе под старой березой. Татьяна же, вероятно, не ожидая встретить сочувствие со стороны черствых односельчан, по поводу происшедшего не обмолвилась ни с кем и словцом, потому, не желая выглядеть дурой, не выдала и виновников происшедшего.

Суббота — банный день. Банька у Виктории Федоровны справная, новехонькая, сияет изнутри, благоухает свежим тесом. Веники березовые запарены в тазу на всю компанию парильщиков. Паша, мужик, первый снимает пробу с пара. С утра натаскал два чана воды. Виктория Федоровна как следует протопила. Отлично, и настроение соответствующее.

Шагнув в парилку, Паша мгновенно покрылся потом, зачерпнул воды ковшом, плеснул на каменку и принялся охлестываться веничком — охаживать бока и спину, куда доставал. Взобрался на полок, в самый жар. «Да, нам, славянам, и ад не страшен — закалочку проходим: зимой — морозимся, в бане косточки прожариваем, мозги плавим». Спустился вниз, окатился водой. «Здорово! И хмель вышибает, и дурь…»

Хозяйка Виктория Федоровна отменная. Деревенский, непритязательный быт у нее подслащен: тазы и ведра в бане новые, цветные, сладко пахнет импортный шампунь, в предбаннике светло, зеркало, у зеркала полочка с расческами, на вешалке — махровые простыни и хозяйские халаты купальные с капюшонами.

Пропарился Паша до легкости, до звона в голове. Пора свою очередь женщинам уступать. А удовольствия не завершены — предстоит долгое традиционное чаепитие на веранде.

И свет Божий, летний, благодатный, встречает солнышком и ветерком воистину щедро.

— С легким паром! Как сегодня?

— Отменно.

— Ну и хорошо.

Озабоченная Виктория Федоровна повела мыться Жанну и Нику. А Паша перекурил на завалинке, поднялся по ступеням на веранду, устроился в плетеном кресле — в неге, в блаженстве примиренных тела и духа. Листал старую «Смену», дремал. Уже накрыт был скатертью круглый стол с экзотическим самоваром во главе и пирогами под салфеткой на блюде. Заварной чайник, прозрачный, из толстого тонированного стекла, такие же чашки на блюдцах — дань моде, напоминание о «красивой», городской жизни. А может, Виктория Федоровна старается для внучки: и компьютер ей подарила, и одевает девчонку на загляденье — мол, хоть и в деревне, а столичная ты девочка, не забывай и не страдай. Повезло Нике с бабушкой!