Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648 - [178]

Процесс улучшения и ухудшения жизни безземельных крестьян заметнее всего проявился в Саксонии, но тот же процесс в менее выраженном виде шел практически во всех регионах страны. Экономические последствия этого постыдного классового законодательства оказались менее катастрофическими, чем социальные. Дворяне-землевладельцы стремились к процветанию своих земель, и, несмотря на всю свою узколобость, по сути, они не были плохими хозяевами. В послевоенные годы повсюду в стране происходило научно-интеллектуальное освоение земли. Но с моральной и социальной точки зрения эти притеснения имели бесспорные негативные последствия. Там, где давно исчезли феодальные обязательства, вновь возникли феодальные преграды и вновь пустило корни и расцвело кастовое самосознание, сохранившееся до наших дней.

То же деление существовало и между городом и деревней, между купечеством, крестьянством и знатью, и его укрепляли старания господствующих классов сохранить свое общественное положение, несмотря на экономический крах. Между тем оставленное войной обнищание породило новый класс безземельных дворян, возомнивших о себе паразитов, которые сидели на шее у родственников, ловчили и пройдошничали и в течение еще многих поколений жили за чужой счет. Несмотря на выравнивание классов, которое, как утверждают некоторые, явилось результатом тяжелых и длительных бедствий, война ничуть не поколебала жесткой социальной иерархии. Редко когда успешному военачальнику удавалось купить себе поместье или жениться на дворянке и основать новый аристократический род. Иоганн фон Верт (из мелких дворян) ушел в отставку баснословно богатым и взял в жены фрейлейн фон Кюфштейн; крестьянский сын Меландер сделался графом и умер, имея состояние в четверть миллиона талеров. Но это исключения. Сколько бы ни награбил солдат, выбиться из рядовых ему было чрезвычайно трудно. Даже добившиеся славы иностранные авантюристы почти всегда происходили из обедневших дворянских родов. Пикколомини был отпрыском знатной сиенской династии, Изолани утверждал, что происходит от аристократических предков с Кипра, шведские офицеры почти поголовно относились к классу землевладельцев. Даже убийцы Валленштейна и им подобные именовали себя благородными людьми. Социальные касты не поддавались давлению военной необходимости, и, хотя среди офицеров обеих сторон встречалось немало неотесанных грубиянов, большинство тем не менее претендовало на то, что происходит из семей с родовыми гербами. Кастовость, абсурдная с точки зрения здравого смысла, имела огромное значение в глазах людей того времени. Весьма примечательно, что среди имен иностранных наемников преобладают аристократические – Девре, Рутвен, Ментекукколи. Среди германских офицеров потомки старинных родов встречаются в 1648 году не реже, чем в 1618-м. Это Фалькенберги и Кюфштейны, но только не Мюллеры или Шмидты.

Если война никак не смешала классы, все же ей удалось в небольшой степени смешать народы. Поток испанских, шведских, итальянских, хорватских, фламандских и французских солдат не мог не сказаться на этническом составе масс, но почти не затронул средние и высшие классы. Конечно, о фундаментальном изменении физических качеств народа речи не идет. Германия сумела поглотить неоднократные нашествия германцев – готов, вандалов и франков с примесью гуннов, славян и германцев же викингов и не могла до неузнаваемости измениться из-за рождения пары тысяч полукровок. Этническое влияние шведской оккупации на чехов основано исключительно на народном поверье, и, разумеется, многочисленные «шведеншанце»[110] в Германии обязаны своим названием какой-то искаженной старинной форме слова.

Война окончательно подорвала торговый средний класс, давно уже находившийся в упадке; буржуазия будущего сложилась не из независимых купцов, а из несамостоятельных чиновников, не из свободного и готового к экспериментам, а из паразитического и консервативного класса. Став сателлитом правящего класса и связав свои интересы с интересами властей, буржуазия в буквальном смысле слова разрушила буфер между аристократией и крестьянством.

Малые города сохранили свое значение и культуру, но теперь они зависели от расположения князя, который брал под свое покровительство восстановление городской жизни и использовал города-крепости в качестве стратегических пунктов для защиты своих владений. Стихийное и живое городское искусство уступило место чопорной и жеманной культуре провинциального двора. Это была подражательная, утонченная культура, далекая от жизни народа, а часто и от естественного для немцев выражения, но – в ее лучших проявлениях – и межнациональная, цивилизованная и многозначная, какой никогда не смогла бы стать культура маленького городка. Утратив национальную закостенелость, германское искусство влилось в главное русло европейского развития, то есть на тот момент в русло французской культуры.

Националисты не любят перемен; беспочвенная уверенность в идеале чистоты не позволяет им увидеть достоинства иностранной и смешанной культуры. Неужели искусство должно быть сковано бессмысленными географическими границами и нам надлежит порицать парящую невесомость расписных потолков Тьеполо в Вюрцбурге, парижскую изысканность Цвингера в Дрездене? Неужели мы должны заткнуть уши, чтобы не слышать музыки XVIII века, ведь она столько взяла из стран за пределами Германии?