Три жизни: Кибальчич - [34]

Свежий холм на могиле. Нет Сашка. И больше никогда не будет?

Подкосились колени, кувыркнулась часовенка деревянная, и небо, и желтые деревья, и кресты. Темно. И душно.

…Коля очнулся на кровати, на жаркой перине. Лицо отца над ним, встревоженное, родное.

— Папа…

— Что ты хочешь, Коленька? (Никогда не называл так. Только мама. "Мама… И мама умрет".) Болит что-нибудь?

— Нет. Пить хочу.

Настасья Осиповна поднесла кружку с холодным морковным морсом, о край мелко стучали зубы.

Болел долго. И болезнь странная: ничего, не болит, только слабость, все спится, спится. Городится всякая ерунда, даже не поймешь толком, что там. Рожи какие-то, вепри, чудища. Шум, свист, шорох крыльев. И Сашко среди них, только не прежний Сашко — другой; ихний — страшный. То вдруг зеленый-зеленый луг увидел, и по нему цветы красные.

Как-то открыл глаза — на табурете Микола. Сказал:

— Купец Защанский откупился. Мировому в лапу дал.

Коля сжал веки. Зеленый луг с цветами красными.

Он поднялся через две недели, худой, с запавшими глазами… другой. Ноги мелко, противно дрожали от слабости. Накинул пальто, вышел на крыльцо — и зажмурился: снег падал на землю, первый, случайный снег в середине октября. Бело, чисто кругом.

Десятый год шел Коле Кибальчичу.

Что же это за страна такая, проклятая? Где можно человека убить кулачищем по голове? Безнаказанно… Или засечь насмерть за то, что невесту защищал от ирода-помещика? И все — безнаказанно…

А страна эта — Российская империя.

V

Загремел засов в двери.

— На допрос.

В следственной комнате Александр Михайлов привычно, не дожидаясь приглашения, сел на табурет в углу под окном.

— Продолжим наши беседы, господин Михайлов. — "Беседы", — усмехнулся Александр. — Понимаю… — Голос звучал монотонно, без всякой энергии. — Наши беседы — это скорее мои монологи. Однако надеюсь сегодня мы поговорим. Конкретных вопросов не будет Поговорим, Александр Дмитриевич, теоретически. Пофилософствуем. Я пытаюсь понять: откуда берутся люди вашей породы?! Почва!.. Какая почва породила "Народную волю"?

Жизнь! — не выдержал Александр Михайлов. — Если более точно — жизнь народа в Российской империи.

— Жизнь?! — Следователь усмехнулся. — И что же это за такое понимание жизни, чтобы с бомбой на государя? И когда оно у вас возникло?! Где? Здесь, в Петербурге, в стенах наших учебных заведений? — Михайлов молчал. — Или раньше, может быть, в гимназические годы? Вспомните Новгород-Северский, не встречались ли вы там с Николаем Кибальчичем, ну, допустим, какой-нибудь тайный кружок?.. Не было такого?

— Не было… — Александр Михайлов еле сдержал улыбку. И вспомнил, как в новогоднюю ночь 1880 года Николай Кибальчич рассказывал ему о своем деде, Максиме Петровиче Иваницком:

— Я в него. Я — его продолжение. Вернее… Хотел бы быть его продолжением. Знаешь, если бы спросили: был у тебя учитель, наставник, осветивший путь в жизни? Я бы ответил: был! Он — мой дед Максим Петрович.

…С отличием был окончен второй класс духовного училища в Новгороде-Северском, и в мае 1865 года Коля Кибальчич, двенадцатилетний отрок, ехал на каникулы в село Мезень, где состоял псаломщиком при церкви Максим Петрович Иваницкий, брат Маркела Петровича.

Коля упросил, умолил отца отправить его в Мезень. Ему необходимо было посоветоваться с дедом Максимом об очень важном — больше никому он не мог доверить эту свою тайну.

…Переваливается по пыльной дороге открытая бричка, глухо стучат лошадиные копыта. Вокруг майская степь — зеленая, голубая, дышащая свежестью. Ветер проносит над головой невидимые медовые волны — зацветают луга по берегам Десны и малых безымянных речушек. Простор и необъятность. Далеко еще до Мезени. Коля ложится на спину, чувствуя головой влажность травы, подстеленной на дно брички, смотрит в небо. Бездонная синь, ленивые толстые облака, трепещущая точка жаворонка.

Кто ему рассказывал это? Отец или сам Максим Петрович?

…Семнадцатый век. Казачья вольница на Днепре — Сечь Запорожская. И ходил в ту пору со своими хлопцами в набеги на поганых турок хорунжий Иваница — неустрашимый, могучий, спесивый. А у войны свои законы — судьбы людские в руках случая. Попал Иваница в полон турецкий. Впереди казнь неминуемая, лютая.

Лежал Иваница в шатре со связанными руками и ногами, храпели вокруг турки ненавистные. Ждал утра, ждал казни и силы копил: чтоб ни оха, ни стона поганые не услышали. И к богу обращался: "Помоги! Дай уйти! Отплачу. Остаток жизни положу к алтарю твоему". Тихий ветерок, прилетевший с украинской вольной степи, завернул край легкого войлока, каким вход в шатер закрывался, луна заглянула… И тускло сверкнул в ее свете нож, наполовину в землю воткнутый. Подполз к нему Иваница, изгибаясь, как змея, стал веревку на руках перерезать. Не видно за спиной, все руки поранил, но и веревка наконец пополам. "Тихо, тихо, Иваница…" Нож в кровавые руки, веревки с ног долой! И выполз из шатра. Ушел. В степк в степь!..

Вернулся Иваница в родные края, в свой хутор, который и по сей день зовется Иваницей, и сказал людям: "Чудо со мной вышло. Господь помог. И теперь моя жизнь ему принадлежит. Ухожу из мира, ничью кровь не пролью больше". — "И вражью не прольешь?" — спросили у него. Дрогнуло сердце Иваницы, но сказал твердо и со смирением: "И вражью не пролью".