Три жизни: Кибальчич - [36]

Очнулся Максим, когда гремели аплодисменты, цветы падали к его ногам, а рядом стоял высокий полный человек. Не разглядел вначале, только запомнил слезы в глазах… "Спасибо…" — услышал. И обнялись они.

Потом Иван Петрович Котляревский пригласил Максима к себе, расспрашивал о жизни, о том, что привело на сцену. Откровенен был Максим Иваницкий. А когда узнал знаменитый писатель, что молодой актер пишет стихи, попросил: "Почитайте". Была у Максима заветная тетрадь, в нее записывал стихи, что рождались во время скитаний, под впечатлением народной жизни. Читал всю ночь; уже утро заглянуло в окна. Взволнован был Иван Петрович, ходил по комнате, курил трубку, покусывая мундштук. Сказал: "Здесь ваше призвание, Максим. И вот что важно: у вас рядом с талантом боль за народ наш. Давайте-ка вашу тетрадочку. Попробуем издать".

И под редакцией Котляревского вышла в Полтаве маленькая книжечка стихов Максима Иваницкого Называлась она "Мои думы". Порядочно в ней было многоточий вместо строк: цензура свою свинцовую длань приложила. Понятно: были горькими думы Максима Иваницкого о нелегкой "крипатской доле", о жадности панов ненасытных, о попах, что не богу служат, а червонцу всемогущему.

Счастлив был Максим. Широко теперь его на Украине услышат, мысли его заветные узнают.

Узнали. Услышали. И в Чернигове.

Прочитал "думы" епископ черниговский и ногами затопал, в великий гнев впал: вот какую змею на своей груди пригрели, выкормили.

И последовало распоряжение владыки: блудного сына по этапу возвратить в отчий дом, сдать отцу на поруки под расписку. Запрета два: пять лет не выезжать за пределы села и пять же лет стило в руки не брать для сочинений виршей мерзопакостных.

Под кров родительский был доставлен Максим Иваницкий в жандармской коляске, сзади на облучке — на страх всему селу — блюститель порядка стоял с саблей.

Замкнулся Максим, молчаливым стал, тихим. Помогал отцу по хозяйству. Родители богу хвалы воздавали: "Одумался!" Тут и женили Максима. И никто, разумеется, не ведал, что не оставил он своей заветной мечты вернуться в театр, а стило по глубоким ночам, когда все спали в доме, при оплывающей сальной свече бежало по бумаге, торопясь за нетерпеливыми мыслями. Скоро конец высылке, а там — вольный казак. И как раз письмо пришло от Ивана Петровича Котляревского. Были в нем слова, наполнившие сердце Максима великой надеждой: "…стэжка до моей хаты николы нэ заростэ для Мыхайла Чупруна…"

Скоро — новая жизнь.

И как гром с ясного неба! За неделю до окончания срока умирает отец. Заботы об огромной семье ложатся на плечи Максима Иваницкого. Десять человек! Кроме своих детей, младшие братья и сестры, больная мать, сирота племянница. Что делать?

Тут приспела депеша от владыки — бог велел прощать грешников: вызвал епископ Максима пред свои очи. "Отпускаю грехи твои, сын мой. Бог милостив. Бери приход покойного батюшки".

Поклонился Максим: "Премного благодарен, ваше преосвященство. Но сан священника принять не могу. Недостоин. Погряз в мирских грехах. А коли, владыка, печешься о семье моей, яви милость: поставь псаломщиком в церковь какую". Знал Максим, закрыты ему дороги на службу цивильную. И еще знал: в попы посвящают навечно. Дьяк же всегда может службу оставить.

Улыбка кроткая на лице благообразном, холеном, только в голосе гвоздики перекатываются: "Что — же, Максим Иваницкий, сам ты себе долю выбрал. Быть тебе псаломщиком в селе Мезень".

Впрягся в оглобли Максим Иваницкий, повез телегу, что семьей называется. Посадил сад, завел пчел, стал рыбачить. А тут новый удар: пришла весть о смерти Котляревского. Несколько лет не мог взять пера в руки — так велико было потрясение.

А когда опять загорелась свеча в ночи, снова заскрипело перо по бумаге, явился вдруг новый поэт: стихи налились гневной силой сатиры, обрушились на панов и служителей церкви.

Посыпались в Чернигов доносы, а за ними и кара, владыкой благословленная: несколько раз отбывал Максим Иваницкий кратковременные епитимии, то бишь ссылки на "черные работы" при Рахлинском монастыре, что недалеко от Новгорода-Северского стоит.

Возвращался он неукрощенный. Только духом окрепший…

— …Душно, внук. Давай-ка на волю.

Они вылезли из шалаша и окунулись в черную влажную ночь. Небо лежало над ними звездно и бесконечно, тишина стояла такая, что Коле почудилось вдруг: никого больше нет во всем свете, только они с дедом, две крохотные пылинки в бесконечной необъятности. Тогда Николай Кибальчич еще не умел определить словами это свое состояние: космическую беспредельность окружающего мира и свою неотъемлемую причастность к нему. Встает солнце над краем земли — и это часть тебя, летит птица — и вместе с ней ты ощущаешь скорость и невесомость полета. Вселенная и ты — одно целое.

Над далеким краем земли проступила оранжевая полоска, и на ней четко нарисовались деревья, росшие недалеко от шалаша.

— Что это, диду?

— Луна поднимается. Скоро светло станет.

— Диду, а что дальше было?

— Дальше?.. Давай вот здесь сядем. Я тулуп подстелю. Поглядим, как луна взойдет. Что же дальше?..

…Трудно было на грошовый оклад псаломщика содержать большую семью, и Максим Иваницкий добился права быть учителем церковноприходской школы в селе Мезень. А еще руководил он церковным хором. Пригодились вокальные способности. Дел — с утра до ночи. Днем в свободное время в школе обучал сельских ребятишек грамоте и счету, а вечером школьная хата взрослыми наполнялась — спевка. Но не только церковному пению учил их Максим Иваницкий, но и основам счета, географии и истории. Случалось, за полночь не расходились. Раскрывал глаза людям Максим на жестокую правду жизни, от него узнавали крестьяне и о восстании декабристов, и о Герцене и Чернышевском, им он читал отрывки из бунтарской "Энеиды" Котляревского, стихи опального Тараса Шевченко. Летом для этих необычных "спевок" собирались на пасеке Максима Иваницкого, и заканчивались эти сходки пением украинских песен — под уже светлеющим небом.