Три жизни: Кибальчич - [38]
От одной страсти он не мог отказаться — бросить писать. И была написана "Поэма", наполненная щемящей грустью по неосуществленному; была в "Поэме" скорбь по рано умершей дочери. Никакой прямой крамолы. Потому и вышла в Чернигове тоненькой книжечкой — второй литературный труд Максима Иваницкого на долгом жизненном пути. (Уже много позже, перед смертью, дрожащей непослушной рукой написал он два автографа на "Моих думах" и "Поэме" — любимому внуку Николаю Кибальчичу, который в ту пору был студентом в Петербурге.)
Именно в это тяжкое десятилетие в жизни Максима Петровича Иваницкого загорелся веселый обнадеживающий костер — появился в его бедной хате мальчик с внимательным недетским взглядом — Коля Кибальчич.
Присматриваясь к внуку, подолгу разговаривая с ним, думал старик: "Вот в ком мое продолжение. Может, он найдет ту истину, в поисках которой исходил я свои дороги".
…Уже высоко в небе стояла луна; четко обозначился далекий горизонт; роса блестела на высокой траве; перепела перекликались в тихих лугах: "Спать пора! Спать пора!"
Дед и внук сидели на тулупе, тоже повлажневшем от росы. Максим Петрович стал набивать трубку, чиркнул спичкой, окутался ядовитым дымом.
Коля решился.
— Диду, мне надо с тобой посоветоваться. Об очень важном.
— Говори, внук.
И Коля, заикаясь от волнения, поведал деду и о том, что усомнился в существовании бога, что не хочет идти дальше по отцовской дороге в Черниговскую духовную семинарию, и о том, что открыли ему науки, и о том, наконец, что после бурсы собирается поступить против воли отца в гимназию, сдав экстерном экзамены за два или даже три класса.
Максим Петрович долго молчал, потягивая трубку, думал. Потом сказал твердо:
— Правильно, внук! Раз усомнился — самый великий грех творить молитву в неверии! Иди в гимназию — благословляю. Все, что думаю, Ивану, родителю твоему, скажу. Хотя не очень-то он меня слушает.
Ликование наполнило Колю. И вдруг будто остановилось сердце и упало вниз:
— Диду!..Значит… Значит, нет бога?..
— Того бога, что панов защищает, что благословение дает сынов крестьянских, которые за волю народную поднялись, в Сибирь гнать, с именем которого на войны братоубийственные люди идут, — того бога, внук, нету и быть не может. — Суров был голос Максима Петровича. — Но погляди вокруг…
И услышал Коля Кибальчич слова, которые через годы, перед смертным часом вспомнились ему, как в миг озарения.
— Дивен мир. Все в нем разумно, с высоким смыслом. И это мой бог. Верую я в него. Он во всем: и в небе, и в былинке маленькой, и в звезде, и в дереве. И в нас с тобой. Понять его и постичь — вот цель земной жизни. И в цели этой — истина. Только не дано до конца ее разглядеть. Мне не дано… Одно понял, внук: для испытания приходим мы в этот мир, и суть его в том, чтобы пройти по земле и не опоганить душу о мирские соблазны. А возможно это при одном непременном условии: служи простым людям и обретешь в служении сем радость и счастье.
Оба они, не сговариваясь, посмотрели на небо, и было оно огромно, беспредельно, в звездных мирах, в неуловимом движении, объединенном единой, не постигнутой людьми волей.
— Диду, диду! Видишь вон ту звезду? Возле луны, чуть слева, ниже к земле?
— Вижу, Коля.
— Это моя звезда…
— Значит, ничем вы не хотите облегчить мои тяжкие раздумья о бедствиях нашего молодого поколения?
— Я весьма сожалею, господин следователь.
— Вы злоупотребляете, Александр Дмитриевич, моим долготерпением. Должен вас предупредить, что скоро, когда делом займется прокурор, вам придется заговорить. Я ведь все по старинке. А эти новые энергичные люди… У них не особенно помолчишь. И вот когда за вас возьмется прокурор…
— Как вас понимать? — перебил Александр Михайлов.
— Понимать очень просто. Свершится суд над цареубийцами, и мы приступим к подготовке вашего процесса…
— Когда… — Спазм перехватил горло. — Когда их будут судить?
— Уведите арестованного. — Старый следователь смотрел в стол, в его пергаментных руках шелестели листы бумаги.
"Ничего, ничего предпринять невозможно. Их всех казнят. И Николая тоже. Кто будет на скамье подсудимых по делу первого марта?.. Если бы я был на воле… Ну и что? Что? Собрать все оставшиеся силы партии и разработать план освобождения подсудимых? Силой, с оружием в руках. Если бы…"
Александр Михайлов мерил свой каземат быстрыми, нетерпеливыми шагами.
"Наверное, охраннику через этот проклятый глазок в двери я кажусь зверем в клетке. Знаешь, Коля, это не поза, поверь: если бы я мог отдать свою жизнь за твою!
А мой старый следователь с верным нюхом. Тайный кружок…"
О, он мог бы многое поведать этой высохшей мумии о Кибальчиче-гимназисте. И Александр Михайлов вдруг подумал, осознал именно сейчас: те гимназические годы, дружба с Колей и его одноклассником Микой Сильчевским были самыми счастливыми в его жизни.
…Кибальчич, сдав экзамены экстерном, был зачислен в шестой класс. И сразу стал лучшим учеником, единственным претендентом на золотую медаль. Этот не по годам взрослый юноша — ему шел шестнадцатый год, — тихий, задумчивый, всегда углубленный в свои мысли, невольно обращал на себя внимание — в классе, на улице, во дворе гимназии, где затевались шумные, бестолковые игры. Кибальчич всегда был как бы в стороне, и странно, что вокруг него все как будто умолкало: даже самые отчаянные гимназисты, казалось, боялись нарушить сосредоточенное молчание нового однокашника.
