Три версты с гаком. Я спешу за счастьем - [44]

Олежка молчал, угрюмо глядя в сторону. Спутанные черные волосы низко нависли над глазами. Белая рубаха разорвана у локтя, вся в черных пятнах.

— Твоя работа? — кивнул Кошкин на раненого.

— Ты ещё не милиционер, дядя Алексей, — пробурчал Олежка, — а всего — навсего дружинник…

— Видали, как разговаривает! — возмутился Кошкин. — Ничего, в милиции по — другому заговоришь!

Артём вытащил из кармана финку и протянул Алексею Даниловичу.

— Вот выбросил…

— Ну, Олежка, — разглядывая нож, сказал Кошкин, — твоя песенка спета. Не был ты человеком и, видно, не будешь… Жалко батьку. Вот из — за такого стервеца теперь сколько неприятностей ему.

— Неохота мне тебя слушать, — вяло пробормотал Олежка. — Ведите куда надо, и дело с концом, а батька мой тут ни при чем.

— И откуда только такие паразиты берутся! — с сердцем сказал Кошкин.

— Понесли его к моей машине, — сказал Артём, подхватывая раненого под руки. — А ты бери за ноги! — приказал он Олежке.

Втроём донесли они парня до калитки, опустили в траву. Артём распахнул ворота и вывел на дорогу «Москвич». Осторожно посадили туда парня, подложив под бок его смятый пиджак. Парень кривил губы от боли, но не стонал. Откинувшись на сиденье, закрыл глаза.

— А что с этим делать? — спросил Артём, кивнув на Олежку.

— В милицию, — сказал Кошкин.

Олежка уселся рядом с раненым. Кошкин сбегал домой предупредить жену и заодно прихватил газету, в которую старательно завернул главную улику — финку. Артём думал, что Алексей Данилович сядет рядом с преступником, но он устроился на переднем сиденье.

Артём старался вести машину как можно осторожнее, но все равно её кидало и подбрасывало на колдобинах. Когда выбрались на асфальт, раненый и Олежка мирно разговорились.

— За что ты меня, Олежка? — спросил тот.

— Сам знаешь.

— Сволочи вы… Я до Маньки и пальцем не дотронулся. Подумаешь, два танца станцевал. А домой проводить она сама меня попросила. На твоего дружка Леху ей наплевать. Она сама мне сказала.

— Все равно на фиг было к ней лезть? — сказал Олежка.

— Я же говорю, она сама. Мне Манька вовсе и не нравится. Уж коли на то пошло, я с Зинкой с самой весны валандаюсь… Вот помру, и поставят тебя к стенке. А Леха твой с Манькой прохлаждаться будут и подсмеиваться над тобой.

— Не помрёшь, — сказал Олежка.

— Ну а вылечат, все одно лет пять влепят, а то и поболе.

— Влепят! — подал голос Кошкин.

На заднем сиденье долго молчали. Тёмный лохматый лес, освещаемый фарами, расступился, и появились первые постройки; справа широко и вольно заблестело большое бологовское озеро, когда Олежка нарушил молчание:

— Говорят, от тюрьмы и от сумы никогда не отказывайся…

— Дурак ты, Олежка, — заметил Кошкин. — Сколько тебе сейчас? Восемнадцать? Лучшие свои годы угробишь в тюрьмах, и за что, спрашивается? За собственную глупость. В твои годы нам родители лишь по большим праздникам преподносили по стаканчику, а вы? Нальёте свои бессовестные глазищи и ищете, с кем бы подраться…

Небось ножичек — то сам выточил на станке?

— Ты как прокурор, дядя Алексей, — сказал Олежка. — Ну, выточил! Ну, пырнул! Сам и отвечать буду.

— Это верно… Отвечать придётся. По всей строгости советского закона!

Почему такое случается в посёлке? — возвращаясь в Смехово, задумался Артём. Прав Алексей Данилович. Ещё не оперившиеся юнцы пьют водку наравне со взрослыми, а потом вот до чего докатываются. Вся и радость — то у них — это суббота и воскресенье, когда в клубе танцы. А перед танцами, как закон, распивают бутылку, другую… И слоняются по посёлку подвыпившие парни, ищут приключений. Один раз додумались разобрать общественный колодец, в другой — вывернули железный рекламный щит, куда клеятся афиши о новых фильмах. Однажды привалили дверь вдовы Екатерины огромным камнем, который наутро с превеликим трудом откатили двое здоровенных мужиков.

Сколько раз видел Артём, как в сквере у вокзала галдят перед бутылкой совсем ещё мальчишки. А мимо проходят взрослые, порой даже родители, и никто на это внимания не обращает, как будто так и надо… И он, Артём, проходил… А может, если бы в посёлке побольше было таких людей, как Кошкин, и не распускалась бы так молодёжь? Пожилой человек, а вот бросился в самое пекло. А ведь вгорячах и сам мог пострадать. И почему он, Артём, ввязался в это дело? Люди давно спят, а он тащится из Бологого по разбитой дороге…

Нельзя проходить мимо всего этого. Как в том доме напротив, у которого началась драка. В окошко поглядел кто — то, а потом снова прикрыл и лёг спать. И наверное, совесть у него чистая. Вот, скажет, хулиганы дерутся, а я хороший, лежу себе дома и мирно отдыхаю… А ведь хулиган — он труслив. И финку свою бросил Олежка, и зайцем зафинтил прочь, когда Артём кинулся за ним…

Короткая летняя ночь была на исходе. На востоке уже полыхали бледно — зеленые зарницы, над озером стлался полупрозрачный туман. Кое — где на спокойной поверхности, уже очистившейся от испарений, виднелись черные неподвижные лодки. Рыбаки ждали утреннюю зорьку. Озеро осталось позади, и снова по обеим сторонам шоссе замелькали сосны, ели, берёзы. Сразу за какой — то небольшой деревушкой Артём увидел лося. Мощный и такой же дымчато — серый, как занимающийся рассвет, он, чуть сгибая удивительно длинные ноги, не спеша пересёк шоссе и растворился в окроплённых росою кустах. Исчез, унеся на своих ветвистых рогах ночь.