Три тополя - [151]

Саша быстро пошла к «тихой», оседая каблуками во влажный песок, походя потрепала по голове Митю Похлебаева, оглянулась на Капустина: «Приласкала я твоего шалопута», — и скрылась в кустах.

— У-у, рыжая! — Мокрые штаны облепили ноги Мити от босых ступней до бедер. — Только время ты с ней упустил: все под плотиной лавят, а ты?

— Лавят! Лавят! — передразнил Капустин. — А твоя рыба?

— Щука ушла. Я и не видал никогда такой.

Капустин разглядел в его синих глазах не погасший еще азарт охотника, и досаду, и горечь, что всего не расскажешь — не поверят.

— Не вывел? — спросил он.

— На камни вывел, — ответил Митя с достоинством. — Вывел, а не выкинул: ее только на миллиметровке выкинешь.

— Искупала она тебя.

— Сам кинулся, хотел взять. А она огляделась, обломила тройник и ушла. На одном жале сидела.

Он смотрел в плескавшуюся у берега воду, словно его щука все еще была здесь, не уплывала, тоже сожалела об их разлуке. Отныне и навсегда она для него сущая, живая и хоронится отдельно от других в темных омутах со смутной, тоскливой и дразнящей памятью об их неожиданной встрече поутру.

— Смотри, якорек обрубила. — Он протянул Капустину блесну на снасти с обломанным тройником. — И ты пустой?

— Судак вон в траве.

Митя смотрел на бездыханного судака, наклонился и приподнял жаберную крышку.

— Ночью взял, — определил он. — У плотины. Здесь такие на ходят. Дохлый! — сказал Митя с осуждением, вернувшись и мыслью и внимательным взглядом к досадной привычке учителя тратить время на пустяки.

9

В амбарчик Катя не вернулась. Цыганка убрала спинку дивана — три пружинистые, в белых чехлах подушки, — его унылый простор угнетал Катю, она забивалась в глубину, к черно-красному жесткому паласу, которым занавешена двустворчатая дверь; как чуткая мембрана, дверь доносила звуки медлительно идущей за ней жизни, ночами слышен был и угнездившийся где-то там сверчок. Среди дня Катя иногда заглядывала в глубину сада, к постели с брошенной Впопыхах одеждой мужа, к столу, где в беспорядке лежали книги, мотки запутанной лески, обломки пенопласта, грузила, поплавки, старые, прихваченные ржавчиной блесны. Присаживалась на табурет, озиралась на сумеречные и днем углы, на глухой, коричневатый цвет старых бревен, на неровно и только в половину потолка положенные доски над головой, смотрела, будто допытываясь, что же случилось с Алешей, отчего он молчит и так изнуряет себя рекой? Он ложился рано, уходил от телевизора, коснувшись руки или плеча Кати нежно, прощально, но без знака, без тайного призыва.

И все это делалось вроде разумно, с заботой о Кате: с вечера улечься отдельно, чтобы не тревожить полуночными сборами, светом фонарика, скрипом половиц, днем завалиться спать на отшибе, пусть себе в доме перекликаются в голос и смеются, если придет охота. А в часы, когда он с ней, Катей, и при старухах — молчаливая сговорчивость, рассеянная, порой виноватая улыбка и усталый, несобранный взгляд, все еще задержавшийся на реке, у ее простора и покоя. Немного отдохнув, Капустин загонял себя работой, мотался в большой овраг, к густому перелеску, где деревня издавна рубила жерди на подпорки под тяжелеющие ветви яблонь, поправлял изгородь, окашивал крапиву вокруг смородины и крыжовника, натаскивал от колодца воду так, что она переливалась на землю изо всех бочек, бадеек и корыт, перебрал крышку ледника.

И за всем этим вставало мучительное для Кати отчуждение, словно в самой природе что-то переменилось, разделило их, словно им позволено крадучись, тайком коснуться друг друга и прикосновение это — как смутная, запретная память о недавней близости и любви. И воздух вокруг остановлен, задержан одним долгим судорожным вдохом без выхода, время замерло, почуяло осень в пору, когда человеку еще не дано услышать ее, а время почуяло и не хочет осени, отвергает ее; потом захочет, покаянно бросится навстречу, найдет в осени и добро и красоту, а пока не хочет, прячет в траве желтый, упавший лист, стыдится оголившейся до времени ветки, прощального крика птицы, холодного утра, боится движения — в нем будущее, в нем завтра, неизбежность осени. Август помирит лето и осень, а на исходе июля все еще непримиримо, даже и покой этой поры полон тревог и сомнений. Так думалось, а вернее, чувствовалось Кате в смене полных напрасного ожидания дней и одиноких ночей.

Вода в Оке упала, рыба плотнее обжила как сухожилья напрягшиеся струи, Алексей приносил судаков и сам принимался чистить их, ночных, окоченевших, с блеклыми, вылинявшими жабрами. Цыганка уже не выбегала навстречу с пружинными весами в руке, не прибавляла — на глазок — веса рыбе, не сетовала, что в доме нет фотоаппарата и Алеша с Катей не смогут в городе, среди зимы полюбоваться рыбой… «Передохнул бы, Алеша, — сказала как-то Катя. — У нас и твои судаки на снегу, и Митя носит. Тетя Катя соседей уже кормит». — «Я столько мечтал об этом… — Он взял ее руку, бережно помял пальцы, будто заново знакомился. — Когда еще попадем сюда!» — «Ты обещал тройную уху прямо на реке, у костра…» — «У Цыганки уха лучше получается, — пытался он отшутиться, но в глазах Кати оставалось все то же горькое недоумение, и Капустин сказал: — Я прежнюю Оку представлял себе, безлюдную, теперь от костра мало радости. Пройдет дождь, мы с тобой по грибы сходим, в лес, с ночевкой…» Он загорелся, стал рассказывать о заречной стороне, о лесах по Оке и дальше, чуть не до Арзамаса, и сам поверил в благодатный дождь, в поход за грибами и ночевку в маленькой деревеньке на пересечении лесных дорог.