Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [40]

Никандров приехал из очередной командировки и в тот же день подал ей по внутреннему телефону сигнал, в тот же день они встретились на жилплощади тетушки Марины, Ирина Викторовна вступила в свои права и… снова была хорошим парнем.

Отличным парнем, который, в какой-то мере даже естественно, стеснялся своей женской слабости, а о том, чтобы нынче же разрыдаться, — и подумать не смел, сразу отложил это дело на неопределенное будущее.

Ведь для того чтобы рыдать, надо было одновременно выяснять отношения, а в той среде, в которой жили Ирина Викторовна и Василий Никандрович, эти слова «выяснение отношений» вот уже много лет как приобрели тайный и недобрый смысл, звучали как подозрение, как упрек и намек на какую-то истеричность, на нервотрепку…

Может быть, как раз поэтому они и не любили изъяснять себя друг другу, было один раз, Ирина Викторовна спрашивала у Никандрова — какой он? Хороший ли он? — но только один раз, и это было на лезвии ножа, а ходить по лезвию ножа дважды — безумие.

Они чувствовали необходимость сохранения некоторой дистанции между собой, чтобы, не дай бог, не случилось такой близости, когда одному известно о другом все и уже нечего больше открывать друг в друге и узнавать — ни духовного, ни биографического, ни биологического, никакого.

Она снова и снова ощущала тот НЗ, которым так умело обладал Никандров — неизрасходованный и неприкосновенный запас знаний, сил, интеллекта, и, только имея его, он и подсчитывал свой КПД, имея НЗ, он и был любим Ириной Викторовной, — разве можно любить человека израсходованного, не чувствующего в себе ничего нетронутого? А он тоже любил ее за то, что она любит, ценит и понимает его НЗ.

Узнавали же они друг друга совсем иначе, без выяснения взаимных отношений, но с выяснением отношений, одного и другого ко всему окружающему — к природе в целом, к людям, к животным, к проблемам станкостроения и биосферы…

Вообще-то говоря, Ирина Викторовна с какого-то времени стала побаиваться информации и знаний: слишком уж много их было кругом, слишком жадны становились к ним люди, а зачем? Информация угрожала стать мировой инфекцией.

Впрочем, вдвоем они не боялись всего этого — всякого рода званий, фактов, информации, чем каждый из них сам по себе, во всяком случае, Ирина Викторовна это чувствовала — гораздо меньше!

Никандров чего бы ни касался, в нем сразу говорил инженер:

— Пушкин? Это два вопроса. Конечно два: был ли он и будет ли?

— Ну-ну? — поощряла Ирина Викторовна. — Ну? — Она тоже была инженером, но была им как-то иначе, по-другому, и далеко не в той мере, мера же Никандрова ее поражала, смущала, иногда и шокировала, а в то же время неизменно бывала интересна ей. — Дальше?!

— Значит, так: Пушкин был, это надо твердо уяснить, так как многие не испытывают в нем необходимости, поэтому спрашивают: «А был ли Пушкин?» Дальше: Пушкина больше не будет.

— А это почему?

Никандров задумывался, она очень любила его в минуты глубокой сосредоточенной задумчивости: он теребил себя то ли за ухо, то ли за волосы на голове и прикрывал глаза…

— Чтобы Пушкину быть — надо, чтобы мир был вечным. Ну, а если завтра мир может быть, а может случиться, что его и не будет, что он взорвется — он не вправе ждать Пушкина в будущем, да и может ли опираться на него в настоящем? Правильно говорю?!

Она с ним не только соглашалась, она вспыхивала этим чувством согласия, ей становилось горячо от ее согласия.

Еще проходило время.

— Античность? Мы совсем недавно ее пережили. Я помню прекрасно! Это наш, русский, крестьянский быт. Более современная, но тоже античность!

Ирина Викторовна удивлялась, ей хотелось узнать — ну, а тут в чем дело? Что за категоричность? Какая формула и конструкция? Ей приятно, а еще ей было счастливо немного его завести:

— Похлебать бы тебе, мой антик, ложкой из общей чашки! Блох на печке покормить. Ты ничего не слыхивал об идиотизме деревенской жизни?

— А ты ничего не слыхивала о блохах и об идиотизме античной жизни? Они же, безусловно, были. Но — забылись. А искусство, а взгляд на мир остались, о них помнят все. И с крестьянским бытом будет точно так же. Ты что же, думаешь, будто в нашей, современной жизни идиотизма и след простыл? У каждого времени — свой собственный идиотизм, да! Правильно говорю? Ты знаешь, чего я больше всего боюсь?

— Ну-ну?

— Гениальных глупостей. Точно!

Вот бы когда ей зареветь у него на груди, когда признаться, что она — женщина, что женщина слабая, что женщина — со всеми проблемами и слабостями женского существования! Что ей нынче не до гениев — умных, и глупых, ей нынче самое главное — ее любовь, вот что! Если уж он такой умный, если такой самостоятельный, если так понимает и рассуждает о Пушкине, а вот так — об античности, вот и понял бы, и рассудил бы ее. Только ее одну!

Ужасно и нестерпимо хотелось ей иногда в это время зареветь, когда он был таким умным, таким интересным!

Но… не за слезы же он ее любил?

За слезы любить нельзя.

Их можно понимать, можно им сочувствовать и не более того.

К тому же он как только почувствует что-то, приближение какой-то опасности, и в тот же миг обнимет ее…