Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [39]

— А что сказал тебе муж?

А муж ей ничего не сказал, ни слова.

— А что говорит твой сын? Семнадцать лет мужчине…

А сын ей не только ничего не сказал, но и ничего не скажет, от него не дождешься.

— А что ты по этому поводу решила сама?

А она ничего не решила по этому поводу сама. Она — не может…

— А чего ты хочешь от меня? — спросит наконец Никандров.

А она не знает, что хочет от него. Это он должен знать, чего она от него хочет…

Он скажет:

— Странно…

Ну, еще бы не странно! Страннее некуда! Действительно — давно ли она мечтала о том, чтобы: стать покровительницей его интеллекта, что-то ему объяснять, чему-то научить, какой-то свой опыт и даже свое содержание ему передать? Быть для него не чем-то, но аксиомой! Вчера да и сегодня тоже мечтала…

В годы своей юности и позже Ирина Викторовна очень много читала. Удавалось благодаря не совсем обычному свойству ее организма: ей хватало пяти и того меньше часов сна в сутки. Ну, разве еще днем прихватить минут двадцать даже и не сна, а хотя бы только отдыха. Вот она и успевала не только читать, но еще и пережить прочитанное, и все это в ней, в одной, накапливалось из года в год, вот она и мечтала, что когда-нибудь все свое богатство сможет опрокинуть на чью-нибудь голову. Не на чужую, разумеется, а на любимую… Голова Никандрова, ученая, возведенная в докторскую степень, чуть рыжеватая, с сединой, с монгольскими скулами, с самого начала показалась ей очень подходящей для этой цели.

Но не очень-то Никандров нуждался в покровительстве над его интеллектом. Если и нуждался, так только отчасти.

Она пыталась понять — почему? Он ведь читал меньше, чем она? И неужели ему было нипочем ее содержание? Содержание любимой им женщины?

Но тут вот что она увидела: едва ли не впервые она увидела знания, которые были не столько знаниями, сколько тем человеком, которому они принадлежат. Все, что Никандров знал, становилось для него им самим, его собственной личностью, а остальное он и знать не хотел: «Это не для меня!» Он всегда знал не просто так, а мог еще и объяснить, для чего и почему он это знает. Знания без применения ему были попросту не нужны.

Он вот неплохо знал античную литературу, так это потому, что считал ее самой важной в истории человечества, а себя — причастным к античности. Опять-таки уже по одному тому, что он ее знал и вот так высоко ценил. Ну, и вот еще музыку он любил.

Когда он открылся ей своею слабостью, откровенно, с истинно мужской прямотой подсчитав свой КПД, — она была ошеломлена, даже мучилась за него, а в то же время у нее явилась надежда: вот тут-то она, может быть, всерьез и понадобится ему, тут-то ему и поможет. Тут-то и станет для него желанной аксиомой, точкой опоры?

Как — поможет? Как станет желанной аксиомой?

Трудно сказать…

У нее ведь семья, Аркашка, а у него-то семья еще больше и ответственность за семью тоже гораздо больше!

У нее — Мансуров-Курильский. У него — его жена.

Однажды Ирина Викторовна издалека попробовала узнать: что это за человек? Никандров сказал:

— Мало ли что и как случается у нас, мужиков, но она — моя жена, и пока она моя жена — я не скажу о ней ни одного худого слова. Вообще — ни слова!

Ирина Викторовна испугалась тогда Никандрова, но и зауважала его еще больше… Ей бы, наверное, надо было обидеться, и даже очень, но почему-то она застеснялась этой обиды, которая обязательно должна быть, и еще чего-то застеснялась: усталости Никандрова, его озабоченности и своей навязчивости… Кроме того, важно не только то, что сказано, но и как это сказано, а Никандров умел говорить неприятные вещи, она давно заметила: касалось ли дело его отъезда, еще чего-то — он спокойно говорил об этом, вдумчиво и убедительно, очень необидно. И вот, вместо того чтобы обидеться — она зауважала его, а в этом состоянии между обидой и счастьем ее продолжало бросать с планеты на планету: от хорошего и отличного парня — к слабой женщине, потом обратно, потом — опять обратно.

Она и всегда-то недолюбливала, а теперь относилась совсем нетерпимо к Анне Аркадьевне Карениной за то, что та своей собственной трагедией замордовала всех вокруг себя… Но и таких сил, как у Анны Сергеевны фон Дидериц, дамы с собачкой, которая могла на бесконечно долгое время, на всю жизнь, оставить свою трагедию только при себе одной, — у нее тоже не было.

Так и шло время… Шло словно бы к чему-то… Это опять-таки артисты, тысячный раз играя пьесу, делают вид, будто им неизвестно — чем кончится. А зрителям того и надо, они тоже ждут давно известного конца, и вот из этого, почти что преступного взаимного сговора конец возникает. У Шекспира занавес неизменно закрывается над трупами, когда на сцене уже ни одной живой души, у других — призывом жить хорошо и честно. В жизни — не то, в жизни конца не бывает, время идет почти что так же, как шло оно и вчера, и всегда: оно не знает и не подсказывает никаких решений — должен быть развод или должна быть семья? А если развод — как быть с Аркашкой? А если семья — кем Аркашка в ней будет, и кем будешь ты — слабой женщиной или хорошим парнем, и на какой планете тебе придется жить — на той или на этой?