Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [38]

«Это — Гордейчиков…»

Мансуров говорил, что они собирались навестить Канунниковых, а он сегодня подумал, и что же оказалось? А вот что: нельзя!

«Поляшко…»

Мансуров жаловался на какие-то свои невзгоды…

«Мишель-Анатоль…»

Мансуров грубил…

«Вахтер Бормотов или по-другому: «А вы ложку — не украли?»

До Строковского никогда не доходило, куда там — Строковский!

Ну, а где же все-таки Мансуров был сам?

А в том-то и дело, что Мансурова самого не было. И это уже давно так было.

Нюрок никогда и ничего не говорила Ирине Викторовне о ее муже, но однажды все-таки высказалась так: «Обезжизненный товарищ».

Значит — развод?

>Глава девятая На двух планетах

Вот какие события происходили, когда Никандров снова был в командировке на Северном Кавказе, во вновь созданном филиале НИИ-9.

Во времена Никандрова, то есть во все те дни, когда он хотя бы и не совсем, а все-таки был рядом, не в отъезде, и пусть издали, где-нибудь в конце коридора, но его можно было увидеть, — в эти дни и времена она становилась обладательницей нового вида энергии.

А что? Что-то ведь уносило ее на новую планету, какая-то сила?! Она и ела-то мало, и спала того меньше, и днем не отдыхала почти совсем, а энергия все равно возникала, и какая!

Но чем выше и дальше уносилась на своей новой планете благодаря этому perpetuum mobile Ирина Викторовна, тем сильнее действовала на нее Земля в те дни, когда ей приходилось жить на этой Земле в одиночестве, то есть в отсутствие Никандрова, зачастившего на Северный Кавказ.

Тут Земля брала реванш, слишком плотно окружая ее своей земной и приземленной атмосферой, слишком сильно действуя своим притяжением, навязывая Ирине Викторовне множество ненужных и грубых дел, забот, обязанностей.

Развод? Действительно это он?

А что?! Ей ведь уже было несвойственно дышать воздухом своего дома, у нее появилась, кажется, другая кожа, другое кровообращение, вообще ее не покидало ощущение нового организма, которым она стала, мало того — это ощущение было ее главной, почти непрерывной мыслью.

Развод — всякие там справки, заявления, суды и загсы — явился бы для этого нового организма — сильного, молодого и в то же время очень хрупкого, неопытного — самым несвойственным занятием, чем-то вроде самосожжения. Однако же Ирина Викторовна понимала, что без этого на ее новой коже снова проступят пятна старой и мертвой. И с кровью тоже случится нечто подобное, и со всей ее судьбой: она окажется ни в прошлом, которого уже нет, ни в будущем, которого нет еще, ни в настоящем, которое не может состояться без будущего.

Ну, а как быть с Аркашкой?

Будь Аркашка еще бесшабашнее, еще хуже, чем он есть, — ей, наверное, было бы не так жаль его; будь он хоть немного лучше и не такой бесшабашный — он бы меньше нуждался в материнских заботах и скорее бы понял мать, все, что с ней случилось. Но такой, какой он есть, Аркашка больше всего требует от нее жалости и забот, меньше всего способен уразуметь родную mutter, войти в её положение. Будь Аркашка чуть повзрослее — тоже было бы несравненно легче; многие так ведь и делают — выращивают детей от первого брака до определенного возраста, а потом заключают второй брак и начинают все сначала, — помолодевшие и умудренные опытом.

Но этот «определенный» возраст детей — отнюдь не семнадцать лет, а семнадцать, да еще при Аркашкиной бесшабашности, как раз такой возраст, который в подобной ситуации создает самый критический вариант из всех возможных вариантов.

А ведь все это — и возможность развода, и Аркашкина судьба, и необходимость бегать по всяким загсам, все страшное и все критическое, напряженное — обдумывается ею одной, решается одной, про себя и как будто только ради себя!

Но не одна же она живет на свете, если она любит и ее любят тоже?

Когда Никандров назвал ее хорошим парнем, она сначала чуть не умерла, а потом подумала: с той минуты, как «произошло все», она ведь все взяла на себя и любовь вдвоем сделала вот этими собственными руками! Сделала так, как сделал бы очень хороший, очень толковый парень! Так почему же она обиделась?! И позже она ни в чем и никогда не попросила у Никандрова помощи или поддержки, ни разу и ни на что ему не пожаловалась, ни в чем его не упрекнула… Это ли не отличный парень?

Но?!

Но до каких пор это будет?! Когда же она обретет свое святое право быть в любви тем, что она есть, — женщиной?!

Ладно, вернется из командировки Никандров, будет встреча… Она еще сыграет роль хорошего парня, сыграет лучше, чем Папазян играл в свое время Отелло, лучше, чем Комиссаржевская играла Нору, — им, артистам, что?! Им, артистам, только и забот, что сыграть на сцене, а вот у нее сцены нет, гримеров, костюмеров, режиссеров — нет, текста пьесы и суфлера — нет, она ведь если и должна быть звездой, так только домашней, у нее — одна жизнь, а больше ничего — играй! Чтобы было без сучка, без задоринки и благородно — играй!

Ну, хотя бы она знала, что это — ее последняя роль на постылой планете, так нет же, как раз наоборот: чем лучше она сыграет завтра, тем больше потребуется от нее послезавтра, тем больше спектаклей ей будет предстоять впереди!

Вот будет встреча у тетушки Марины, Никандров ее спросит: