Три гинеи - [69]

(«Times» от 12 августа,1935 г.). Преступление Антигоны и ее наказание за него были очень схожими по смыслу. Ее слова: «Вот судья мой — и вот преступленье мое: благочестию честь воздала я!.. Но где ж тот бог, чью правду, горемыка, я преступила? Ах, могу ли я взирать с надеждой на богов, искать в них заступников? За благочестья подвиг нечестия я славу обрела!» — могли быть произнесены как миссис Панкхерст, так и фрау Поммер; они актуальны и по всей день. И опять же слова Креонта, говорившего «живую душу, дщерь дневного света, в гробницу ты безбожно заключил» и полагавшего, что «безначалье — худшее из зол» и что «кого народ начальником поставил, того и волю исполняй — и в малом, и в справедливом деле, и в ином», — типичны для определенных политиков прошлого, а в настоящем — для господина Гитлера и сеньора Муссолини. И, хотя персонажей античной литературы легко втиснуть в современные платья, удержать их в таком виде не получится. Они дают нам много пищи для размышлений; когда опускается занавес, мы, надо отметить, сочувствуем даже Креонту. Такой эффект, нежелательный для пропагандиста, может быть связан с тем, что Софокл (даже в переводе) свободно пользуется всеми талантами писателя и поэтому предполагает, что если мы используем искусство для пропаганды политических взглядов, то должны заставить художника урезать и ограничить свой дар, дабы не использовать его в низких преходящих целях. Иначе литература претерпит те же изменения, что и мул[483]; нормальных лошадей просто не останется.

^{74} Пять слов Антигоны: «Делить любовь — удел мой, не вражду». На что Креонт отвечает: «Ступай же к ним и их люби, коль надо; пока я жив, не покорюсь жене!»[484]

^{75} Даже сейчас, во время сильнейшего политического напряжения, поразительно, сколько критики продолжает обрушиваться на женщин. Заголовки типа «Проницательное, остроумное и провокационное исследование современных женщин» появляются у издателей в среднем раза три в год. Их автор, зачастую доктор литературы[485], всегда мужчина; а «простому человеку», гласит обложка, «эта книга откроет глаза» (см. «Times Literary Supplement[486]» от 12 марта, 1938 г.).

^{76} Будем надеяться, что какой-нибудь скрупулезный человек составил сборник различных анкет и манифестов, выпускавшихся в 1936–1937 гг. Частным людям, не имеющим политического образования, предлагали подписать обращения с просьбами к своим собственным и иностранным правительствам изменить их политику, искусствоведам — заполнить бланки, в которых указывалось надлежащее отношение художника к государству, религии и морали; от писателей требовали использовать высокий, грамотный английский язык и избегать вульгарных выражений; а мечтателям советовали анализировать свои сны. Стимулом являлось предложение публиковать результаты в ежедневной или еженедельной прессе. Какое влияние подобная инквизиция оказала на правительства разных стран, судить политикам. В отношении литературы, поскольку выпуск книг не ограничен, подобный эффект остается неясным. Но изучение данного вопроса представляет огромный психологический и социальный интерес. По-видимому, он проистекает из рассуждений Декана Инге[487] (Лекция имени Рикмана Годли[488], опубликовано в «Times» от 23 ноября, 1937 г.): «Согласно собственным интересам, мы двигались в правильном направлении. Если мы продолжим в том же духе, превзойдет ли нас человек будущего или нет? Проницательные люди начинают понимать, что, прежде чем хвалить себя за быстрое развитие и прогресс, нам нужно иметь некоторое представление о том, куда на самом деле мы движемся», — к всеобщей неудовлетворенности собой и желанию «жить иначе». Также это косвенно указывает на смерть Сирены[489], той зачастую осмеянной леди высшего общества, которая, пуская в свой дом аристократию, плутократию[490], интеллигенцию, игноранцию и т. д., пыталась предоставить всем классам площадку для разговора, своеобразную когтеточку, где они могли бы с большей конфиденциальностью и, вероятно, тем же успехом оттачивать свой ум, манеры и мораль. Историки считают, что Сирена сыграла немаловажную роль в развитии культуры и интеллектуальной свободы в XVIII веке. Даже в наше время от нее была бы польза. У. Б. Йейтс[491] тому свидетель: «Как же часто я мечтал о том, чтобы он [Синг[492]] прожил достаточно долго, дабы насладиться тем общением с праздными, очаровательными, образованными женщинами, которых Бальзак[493]в одном из своих посвящений назвал „главным утешением гения“» («Символы[494]», У. Б. Йейтс, с. 127). Леди Сент-Хельер, которая, будучи Леди Джун[495], хранила традиции XVIII века, сообщает нам, однако, что «яйца ржанки по 2 шиллинга и 6 пенсов за штуку, тепличная клубника, ранняя спаржа, цыплята… теперь считаются обычной необходимостью любого, кто хочет подать хороший обед» (1909); и ее замечание о том, что день приема был «очень утомительным… как я была взволнована в половине восьмого и с какой радостью в восемь ровно я села за мирный тет-а-тет ужин со своим мужем!» («Мемуары за пятьдесят лет», Леди Сент-Хельер, с. 3, 5, 182), может объяснить, почему подобные дома закрыты, а их хозяйки мертвы, и почему, таким образом, интеллигенция, игноранция, аристократия, бюрократия, буржуазия и т. д. вынуждены (покуда кто-нибудь не возродит то общество) говорить публично. Но, принимая во внимание множество манифестов и анкет, которые сейчас находятся в обороте, было бы глупо предлагать уму и вниманию исследователей что-то иное.