Три гинеи - [68]

без сопровождения. В 1848 году считалось «непростительным поведением» для дочерей садовода — разъезжать по Риджент-Стрит[465] в кэбе[466] (Вайолет Маркэм[467], «Пакстон[468] и герцог-холостяк[469]», с. 288); а с откинутым верхом — так и вообще преступление, вопрос о тяжести которого отдали бы на суд теологам. В начале нынешнего столетия дочь одного владельца металлургического предприятия[470], будем говорить на чистоту, сэра Хью Белла[471], «достигла двадцати семи лет и вышла замуж, так ни разу и не прогулявшись в одиночку по Пикадилли… Гертруде, разумеется, такое и не снилось…». Вест-Энд вообще был запретной зоной. «По сути, люди собственного класса были для нее табу» (Из книги «Ранние письма Гетруды Белл» под редакцией Леди Ричмонд, с. 217–218). Понятие чистоты и целомудрия было настолько запутанным и противоречивым, что девушка, обязанная ходить по Пикадилли с покрытой головой, то есть в сопровождении мужчины или служанки, в то же время могла наведаться в Уайтчепел или Севен Диалс[472], прибежище зла и нечистот, всего лишь с разрешения родителей. Но этот парадокс не исчерпывает всю тему. Так, еще ребенком, Чарльз Кингсли[473] воскликнул однажды: «… да у девчонок же головы забиты учебой, помощью больным и нуждающимся, детскими пеленками и благотворительными клубами. Черт подери!!! И ведь идут же во все эти омерзительные, наибеднейшие и непристойные места, лишь бы навестить малоимущих да почитать им Библию. Матушка моя говорит, что девицам там не на что смотреть, да и вообще знать о существовании таких мест им не нужно» (Маргарет Фаррэнд Торп[474], «Чарльз Кингсли», с. 12). Миссис Кингсли[475], однако, была исключением. Большинство дочерей образованных мужчин видели эти «омерзительные места» и знали о их существовании. Вполне вероятно, они не распространялись об этом; сейчас уже трудно сказать, как с точки зрения психологии на них повлияло такое умалчивание. Но та непорочность, природная или навязанная, несомненно, была (в хорошем или плохом смысле) их величайшей силой. Даже сегодня женщина, вероятно, должна одержать победу в серьезной психологической борьбе с призраком апостола Павла, прежде чем сможет завязать отношения с мужчиной, не являющимся ее мужем. Мало того, что общество ставило на ней свое клеймо от имени целомудрия, так еще и Закон о внебрачных детях приложил все усилия, дабы навязать это целомудрие при помощи финансового давления. До 1918 года, когда женщины получили право голоса, «согласно Закону о внебрачных детях 1872 года, максимальная сумма, которую можно было взыскать с отца в качестве алиментов, независимо от его доходов, составляла пять шиллингов в неделю» (М. Г. Фоссет и Э. М. Тернер, «Жозефина Батлер», примечание, с. 101). Теперь, когда святой Павел и многие из его апостолов разоблачены современной наукой, понятие целомудрия подверглось значительному пересмотру. Кроме того, говорят, что в некоторой степени его пересмотрели для обоих полов, отчасти по экономическим причинам, ведь защита целомудрия горничными — весьма значительная статья расходов для интеллигенции. Психологическое объяснение в пользу целомудрия замечательно формулирует мистер Эптон Синклер[476]: «В последнее время мы постоянно слышим о психических проблемах, вызванных подавлением сексуальности, но это скорее дань моде. О комплексах, обусловленных сексуальной распущенностью, мы ничего не слышим. Однако, согласно моим наблюдениям, люди, которые потакают всем своим сексуальным желаниям, столь же несчастны, как и те, кто их подавляет. Помню, как однажды сказал сокурснику в колледже: „Тебе хоть раз приходило на ум остановиться на минуту и посмотреть на себя? Все, о чем ты думаешь, постоянно сводится к сексу“. Он выглядел настолько удивленным, что было видно, насколько эта идея для него нова. Обдумав ее, он ответил: „Наверно, ты прав“» (Эптон Синклер, «Искренние воспоминания», с. 63). Дополнительную иллюстрацию дает один анекдот: «В великолепной библиотеке Колумбийского университета[477]хранятся уникальные сокровища, роскошные собрания гравюр; и вот как-то раз, следуя тенденциям моды, я отправился туда с твердым намерением изучить за пару недель все, что касается искусства эпохи Возрождения. Но был ошеломлен таким количеством наготы, чувства мои были задеты, и мне пришлось уйти» (та же книга, с. 62–63).

^{73} Здесь используется перевод сэра Ричарда Джебба[478] («Софокл, Пьесы и отрывки», с критическими заметками, комментариями и переложением в английскую прозу[479]). Невозможно судить о книге по ее переводу, даже если «Антигона» при таком прочтении кажется, очевидно, одним из величайших шедевров драматургии. Тем не менее, при необходимости ее, несомненно, можно превратить в пропаганду антифашизма. Саму Антигону можно переделать в миссис Панкхерст[480], разбившую окно и заключенную под стражу в Холлоуэй[481]; или во фрау Поммер, жену прусского чиновника в Эссене[482], которая сказала: «„Религиозные конфликты достаточно глубоко вонзили в людей шипы своей ненависти, и нынешним мужчинам самое время исчезнуть“. Ее арестовали и будут судить за оскорбления и клевету в адрес государства, а также — за идеи нацизма»