Три гинеи - [55]
Будь это финалом всей истории, хлопаньем двери напоследок, мы могли бы сразу же обратиться к вашему письму, сэр, и к форме, которую вы просили заполнить. Но это был не конец, а лишь начало. Несмотря на использование прошлого, вскоре мы обнаружим и настоящее время в своих словах. В частной жизни отцы действительно уступали, но в гражданском обществе их многое связывало, в том числе и профессии, и они еще больше были подвержены судьбоносному недугу, чем поодиночке. Болезнь, имевшая в основе мотив, соединилась с правом, с концепцией, сделавшей ее еще опаснее вне дома, нежели внутри него. Желание обеспечивать жену и детей — есть ли мотив более сильный и столь же традиционный? Ведь он был связан с самой мужественностью, а человек, который не мог содержать семью, считал себя неполноценным. И не сидела ли эта концепция так же глубоко в нем, как и представление о женственности своей дочери? Именно эти мотивы, права и концепции поставлены теперь под сомнение. Дабы защитить их и от женщин, возникало и возникает, можете не сомневаться, хоть, вероятно, и бессознательное, но предельно агрессивное чувство. Как только посягают на право священника заниматься своей профессией, инфантильная фиксация развивается в обостренную эмоцию, к которой научно применяют название сексуального табу. Возьмем два примера: один частный, другой публичный. Ученому пришлось «выразить свое неодобрение поступлением женщин в университет, где он преподавал, отказом переступать порог любимого колледжа или студенческого городка»>{119}. Больнице пришлось отклонить предложение о предоставлении стипендий, поскольку оно было сделано женщиной от имени женщин>{120}. Можем ли мы сомневаться в том, что оба действия вызваны тем чувством стыда, которое, как говорит профессор Гренстед, «нельзя классифицировать никак иначе, как иррациональное сексуальное табу»? Но поскольку сама эмоция усилилась, то возникла и необходимость прибегнуть к помощи более сильных союзников, дабы оправдать и скрыть ее. Обратились к самой Природе, всеведущей и, как утверждалось, неизменной, которая сделала мозг женщины неправильной формы или размера. «Всем, — пишет Бертран Рассел[277], — кто хочет развлечься, можно посоветовать взглянуть на уловки выдающихся краниологов[278]и попытки доказать посредством измерений головного мозга, что женщины глупее мужчин»>{121}. Наука, кажется, не бесполое существо, она, подобно мужчине или отцу, тоже заражена. Такая инфицированная наука производила измерения на заказ: мозг был слишком мал для исследований. Многие годы были потрачены на ожидание перед священными вратами университетов и больниц, разрешения изучить мозг, который, по словам профессоров, природа сделала неспособным к сдаче экзаменов. Длинный и унылый список этих бесплодных, если хотите, побед лежит, по-видимому, вместе с другими старыми записями>{122} в архивах колледжа, куда измученные директрисы по-прежнему обращаются, как говорят, когда хотят получить официальное подтверждение их безупречной посредственности. Природа, однако, не сдавалась. Мозг, который смог сдать экзамены, оказался не творческим, а способным нести ответственность и получать более высокую зарплату. То был утилитарный мозг, мелочный и приспособленный для рутинной работы под руководством начальника. И, поскольку эти профессии были недоступны, дочери, разумеется, не правили империями, не командовали флотами и не вели армии к победе; лишь несколько мелких книг свидетельствовали об их профессиональных способностях, ведь литература была единственной открытой для них областью. Кроме того, на что бы ни был способен мозг, дай ему доступ хоть ко всем профессиям, оставалось еще и тело. Природа, говорили священники, в своей бесконечной мудрости установила непреложный закон, что мужчина — творец. Он наслаждается, а она лишь пассивно терпит. Боль была полезнее удовольствия для тела, которое терпит. «Взгляды врачей на беременность, роды и кормление грудью до недавнего времени, — пишет Бертран Рассел, — былипропитаны садизмом. Например, чтобы убедить их в возможности применения анестетиков при родах, потребовалось больше доказательств, чем для того, чтобы убедить их в обратном». Так наука спорила и так соглашались профессора. И тогда, наконец, дочери вмешались: «Но разве тренировки не развивают мозг и тело? Разве дикий кролик не отличается от кролика в клетке? Разве мы не должны менятьэту неизменную природу? И разве мы уже не меняем ее? Мороз сопротивляется поднесенному огню спички; смертельный приговор Природы отсрочен. А яйцо на завтрак, настаивали они, тоже лишь заслуга петуха? Без желтка и белка насколько ваши завтраки, о священники и профессора, были бы питательны?»
