Три гинеи - [54]
Поскольку в XIX веке общество защищало и даже оправдывало больных инфантильной фиксацией, неудивительно, что эта, пускай и безымянная, болезнь была повальной. Какую биографию ни открой, почти в любой мы находим знакомые симптомы: отец выступает против брака дочери и ее заработков на жизнь. Желание выйти замуж или получать зарплату вызывают сильное чувство, которому он дает одни и те же оправдания: леди обесценивает свою репутацию, а дочь оскорбляет женственность. Но время от времени, весьма редко, мы обнаруживаем отца, совершенно устойчивого к этой болезни. Такие случаи чрезвычайно интересны. Вот дело мистера Ли Смита[273]>{114}, современника господина Джекс-Блейка, и оба они принадлежали к одному социальному классу. У него тоже имелась собственность в Сассексе[274], были лошади и экипажи, а также дети. Но на этом сходства заканчиваются. Мистер Ли Смит был предан семье; он возражал против школ и держал детей дома. Было бы интересно обсудить с ним его педагогические методы, как он нанимал учителей для своих детей и как брал их с собой в долгие ежегодные путешествия в большом экипаже, похожем на омнибус, по всей Англии. Но, подобно многим экспериментаторам, мистер Ли Смит остается неизвестным, и мы вынуждены довольствоваться тем, что он «имел необычные взгляды, считая, что дочери должны быть наравне с сыновьями». Он был настолько невосприимчив к инфантильной фиксации, что «не придерживался обычной схемы оплаты счетов своей дочери и случайных подарков, но, когда Барбара достигла совершеннолетия в 1848 году, назначил ей годовое пособие в размере 300фунтов». Результаты иммунитета к инфантильной фиксации изумительны. «Считая свои деньги средствами для добрых дел», Барбара[275] в первую очередь пустила их на образовательные цели. Она основала школу, принимавшую детей не только разного пола, но также социального уровня и вероисповедания: католиков, евреев и «учеников из семей с прогрессивными взглядами». «Это было совершенно необычное учреждение», можно сказать, школа для аутсайдеров. Но и это еще не все, что она пыталась сделать со своими тремястами фунтами в год. Одно доброе дело вело к другому. С ее помощью подруга организовала вечерние уроки «рисования с обнаженной натуры» для дам. В 1858 году женщинам был доступен лишь один такой класс. И тогда же была подана петиция в Королевскую академию художеств, чьи школы, хоть и, как это часто бывает, только номинально открыты для женщин в 1861 году>{115}. Затем Барбара занялась законами, касающимися женщин, так что в 1871 году замужним дамам действительно стало разрешено владеть собственностью; и, наконец, она помогла мисс Дэвис основать Гертон-колледж. Размышляя о том, чего смог добиться один невосприимчивый к инфантильной фиксации отец, позволившей дочери иметь 300 фунтов в год, мы не должны удивляться тому, что большинство других отцов решительно отказывались давать более 40 фунтов поверх крыши над головой и еды.
Инфантильная фиксация отцов тех лет являлась, очевидно, мощной силой и к тому же опасной из-за своей скрытой формы. Но в конце XIX века они получили противодействие, которое в свою очередь стало настолько серьезным, что, психологи, будем надеяться, подберут для него какое-нибудь наименование. Старые названия, как мы видим, бесполезны и ошибочны. Слово «феминизм» нам пришлось уничтожить. Выражение «эмансипация[276]женщин» столь же невыразительно и порочно. Говорить, что дочерей заблаговременно вдохновили идеи антифашизма, значит повторять модный и отвратительный жаргон того времени. Называть их поборницами интеллектуальной свободы и культуры — все равно что затуманить воздух пылью лекционных залов и сыростью публичных собраний. Более того, ни один из этих терминов и ярлыков не выражает истинных эмоций, которые вдохновляли дочерей на противостояние инфантильной фиксации отцов, поскольку, согласно биографиям, за этой силой стояло множество различных эмоций, многие из которых были противоречивы. За ней, конечно, стояли слезы; горькие слезы тех, чьи стремления к знаниям были подавлены. Одна дочь страстно желала изучать химию, но домашние книги учили ее лишь алхимии. Она «горько рыдала, что ее ничему не учат». Кроме того, за этой силой стояла тяга к открытой и нормальной любви. Опять-таки много гневных слез. «В слезах она бросилась на кровать… Ох, — воскликнула она, — Гарри на крыше». «Кто такой Гарри, — ответила я, — и на какой крыше? О чем ты?» «Ох, не говори глупостей, — сказала она, — ему пришлось уйти»>{116}. Но опять же за этим стояло желание не любить, а вести разумное существование без любви. «Я смиренно каюсь… что сама ничего не знаю о любви»>{117}, — писала одна из них. Странно слышать такое признание от человека, чьей единственной профессией на протяжении веков было замужество, и в то же время весьма показательно. Одни девушки мечтали о путешествиях, исследованиях Африки, раскопках в Греции и Палестине. Некоторые хотели учиться музыке, но не бренчать на инструменте у себя дома, а сочинять оперы, симфонии, квартеты. Другие жаждали рисовать не увитые плющом коттеджи, а обнаженные тела. На протяжении огромного количества времени, сознательно или подсознательно, все они чего-то хотели, но каким бы словом обозначить многообразие этих стремлений и дел? Термины Жозефины Батлер — Справедливость, Равенство, Свобода — прекрасны, но это всего лишь бирки, к которым в наш век бесконечных разноцветных ярлыков мы стали настороженно относиться, ибо они ограничивают и губят нас. Не годится и старое слово «вольность», потому что женщины не искали свободы в этом смысле, они хотели, подобно Антигоне, не нарушить закон, а изучить его
