Три гинеи - [53]

Всякий раз, когда мужчина обращается к женщине подобным образом, можно быть уверенным, что он пробуждает в ней конфликт эмоций очень глубокого и первобытного характера, который ей чрезвычайно трудно проанализировать и унять. Он может служить для передачи этих чувств, если мы сравним его с запутанным конфликтом мужских эмоций, которые пробуждаются в вас, сэр, если женщина протягивает вам белое перо^{111}. Интересно наблюдать за тем, как в 1859 году София пыталась справиться с этим чувством. Ее первым побуждением было расправиться с самой очевидной формой женственности, доступной сознанию и, казалось, отвечающей за отношение к ней отца, — с репутацией леди. Как и дочери других образованных мужчин, София Джекс-Блейк действительно являлась, что называется, «леди», которая не могла зарабатывать деньги и, следовательно, должна быть уничтожена. «Ты и правда думаешь, отец, — спросила она, — что получение денег унижает леди? Неужели ты стал хуже думать о миссис Тид из-за того, что платишь ей»? Затем, словно осознав, что миссис Тид, будучи гувернанткой, не может сравниться с ней, происходящей из семьи выше среднего класса, «чье происхождение можно найти в „Земельном Дворянстве“ Берка[268]», София призвала на помощь «Мэри Джейн Эванс… представительницу выдающейся родственной семьи» и мисс Вудхаус[269], «чье семейство лучше и старше моего», которые поддерживали ее желание зарабатывать. Мисс Вудхаус не только была на стороне Софии, но и «доказывала это своими действиями. Убогими она считала не тех, кто сам зарабатывает, а тех, кто их таковыми считает. Принимая Мориса в школу, она сказала ему, по-моему, в высшей степени благородно: „Если вы считаете, что мне лучше работать платной гувернанткой, я приму любое жалованье, какое вам угодно; ежели нет, то я готова работать свободно и бесплатно“». «Леди» иногда бывает благородной, и уничтожить ее трудно, но это нужно сделать, поняла София, если она хочет оказаться в раю, где «множество девушек разгуливают по Лондону, когда и где им заблагорассудится», в том «Элизиуме[270]на Земле», который есть (или был) в Квинс-колледже, на Харли-стрит, где дочери образованных мужчин наслаждаются не девичьим счастьем, а «королевским — работой и независимостью»^{112}. Таким образом, первое побуждение Софии было уничтожить «леди»^{113}, но после убийства все равно оставалась женщина. Мы можем более ясно увидеть ее, скрывающую и оправдывающую недуг инфантильной фиксации, в двух других случаях. Это была женщина, человеческое существо, чей пол наградил ее сакральным долгом посвятить себя отцу: именно ее и должны были убить Шарлотта Бронте и Элизабет Барретт. И если уничтожить леди трудно, то справиться с женщиной было еще труднее. Поначалу Шарлотте казалось это практически невозможным. Она отказала своему возлюбленному, «… заботясь таким образом о своем отце, и, не думая о себе, она отбросила всяческие мысли о том, как ей следовало бы ответить, идя на поводу его желаний». Шарлотта любила Артура Николса, но отказала ему; «… в том, что касалось слов и действий, она проявила пассивность, в то время как испытывала острую боль от грубых выражений, которые употреблял ее отец в отношении мистера Николса». Она ждала и страдала, пока «время — этот великий завоеватель», как выразилась миссис Гаскелл[271], — не одержало победу над сильнейшими предрассудками и решимостью людей. В итоге отец дал согласие. Однако великий завоеватель нашел себе достойного соперника в лице мистера Барретта; Элизабет все ждала, страдала и, в конце концов, сбежала сама.

Крайняя сила эмоций, порождаемых инфантильной фиксацией, наглядно демонстрируется этими тремя замечательными случаями. То была сила, способная подавить не только Шарлотту Бронте, но и Артура Никола, не только Элизабет Гаскелл, но и Роберта Браунинга[272]. Таким образом, это была сила, способная бороться с величайшей из человеческих страстей — любовью мужчин и женщин; она могла заставить самых блестящих и смелых викторианских сыновей и дочерей трепетать перед ней, вводить в заблуждение и обманывать отцов, а затем бежать от них. Но чему обязана эта удивительная сила? Как показывают наши примеры, отчасти тому, что инфантильную фиксацию одобряло общество. Природа, закон и собственность были готовы оправдывать и маскировать ее. Мистеру Барретту, мистеру Джекс-Блейку и преподобному Патрику Бронте было легко скрывать от самих себя истинную природу своих эмоций. Если они хотели, чтобы дочь оставалась дома, общество с ними соглашалось. Если дочь протестовала, то природа приходила им на помощь. Считалось противоестественным бросать своего отца, и твою женственность ставили под сомнение. Если дочь продолжала упорствовать, то в дело вступал закон, согласно которому, бросив отца, она оставалась без средств к существованию. Легальные должности были для нее закрыты. И, наконец, если она зарабатывала деньги той единственной профессией, что была доступна, древнейшей из всех, она лишалась женственности и считалась бесполой. Нет и тени сомнения в силе инфантильной фиксации, даже если ей заражена мать. Но если болен отец, она втройне опасна: его защищают природа, закон и собственность. Таким образом, преподобный Патрик Бронте вполне мог на протяжении нескольких месяцев причинять своей дочери Шарлотте