Тревожные ночи Самары - [32]

Вот обо всем этом и размышлял Михаил Ягунин, лежа на арестантской койке. И хотя ягунинские мысли о голоде имели чрезвычайно масштабный характер, нет-нет да и выплывало перед ним худенькое лицо Нинки. Как-то с ней будет? Вирн непременно выгонит Нинку, когда до него дойдет, что устроил ее в ЧК Ягунин.

Звякнул в скважине ключ. Михаил чуть повернул голову, но, увидев, что в камеру вошел Белов, отвернулся и прикрыл глаза.

— Здравствуйте, гражданин Ягунин, — с иронией, которая показалась Михаилу издевкой, сказал Иван Степанович и, придвинув табурет к кровати, сел.

Михаил молчал. Толстые губы превратились в ниточку: сам на себя не был похож — так злился.

Белов же продолжал как ни в чем не бывало:

— Газеты читаем? Похвально. Арест арестом, а от жизни отставать не резон.

— Резон не резон! — взъярился Ягунин, передразнивая интонацию Белова. — Заладила сорока Якова… Говори, зачем пришел?

«Да, поневоле заговоришь на «ты», хоть сам господь бог перед тобой будет», — с сочувствием подумал Белов, слыша в голосе Михаила и обиду, и злость.

— По делу пришел, — миролюбиво сказал Белов. — Просматривал нынче ведомость. У тебя партвзнос не уплаченный. А жалованье нам давали пять дней назад.

Ягунин смотрел с подозрением. Что это значит?

— Вы дурака-то из меня не делайте, — сказал он тихо. — Чего от меня надо?

— Чтобы ты заплатил взнос, — спокойно ответствовал Иван Степанович. — Я вот и ведомость принес.

Он достал из кармана сложенные листочки, но, заметив, как недобро — того гляди, ударит! — уставился на него Михаил, спрятал их снова. Шутливый разговор не получался, дело зашло далеко: Ягунин будто взбесился. Конечно, понять его можно, но все же злой этот парнишка, как цепной кобель.

— Ладно, — сказал Белов примирительно. — Ты прости, Миша. Я знаю, что ты не виноват.

— Знаешь? — Ягунин посмотрел с таким презрением, что Белов поморщился. — Факт, знаешь.

Он снова отвернулся к стене. Иван Степанович вздохнул и помолчал. Но недолго.

— Слушай, Ягунин, я хочу спросить тебя как чекиста, хоть ты и недавно у нас. Если бы тебе в руки попали такие улики?

Ягунин молча глядел в стенку.

— Какие улики? — сам себя спросил Белов. — А вот такие. У бандита в кожаной куртке был бы мой кашель, мой рост, он бы все время ругался, противоречил свидетелям, неизвестно где болтался в ночь преступления. А к тому же фамилию мою бы назвали, да еще бы я изо всех сил отговаривал ЧК заниматься нэпманами… Хватит? Ты вот скажи, задумался бы, что это за фрукт — Белов?

Ягунин молча сопел.

— Так какого же… ты, холера, кидаешься на нас? Ах, мать-перемать, такие-сякие, подозревают! Как они смеют! Резонно?

Ягунин не отвечал.

— Стало быть, — Белов поднял палец, — существуют в наличии ровно две версии: или ты виноватый, или какие-то гады стараются, чтобы ты гляделся виноватым. У меня, Миша, есть резоны думать, что тебя здорово путают.

Наконец-то Ягунин повернулся! В глазах мелькнуло любопытство, и губы стали помягче.

— Понимаешь, — сейчас Белов опять был похож на улыбчивого япошку, — переборчик у них маленько вышел. Промокашку новую подсунули, чтобы, упаси бог, отпечаток твой мимо нашего внимания не проскочил, чтобы, значит, поярче вышло. А ведь старая промокашка еще не старая была. Срывать ее резону вовсе не было. А когда дворничиха твою фамилию назвала — Ягунина, мол, они позвали протокол писать, — тут уж, извиняйте, я и смекнул: многовато!.. Ну да, понятное дело: они ведь не были уверены, что нам все улики попадут. Вот и перестарались, переборчик…

— Стойте! — недоверчиво перебил Ягунин. — Кому я нужен? Что я за фигура такая?

— А черт его знает, кому, — признался Белов. — Но что помешал кому-то — это точно. Погоди-ка, забыл сказать: одна личность нам известна. Буфетчица из «Паласа», Нюся. Недаром же она тебя старалась утопить.

— Нюся? Тю! Ей-то зачем?

Все! Ягунин уже отошел.

— А почему обязательно ей? Там кто-то другой есть, не иначе. — Белов подумал. — А зачем, это не вопрос. Резон тут ясный: пустить нас по фальшивому следу, чтоб запутались. Вопрос гут другой: почему выбрали не кого другого, а тебя. Кто-то тебя, Михаил, знает как облупленного. Кашель, понимаешь, почерк…

— Почерк? Постойте-ка… — Ягунин, сосредоточиваясь, потер ладонью лоб. — Что-то было… Ну да, ясно она же у меня записку просила…

— Нюся? Какую? — насторожился Белов.

— Что вызывали ее в ЧК. Для хозяйки…

— Так, — удовлетворенно кивнул Иван Степанович. — Стало быть, им образец почерка нужен был. Вот и получили.

Помолчали.

— Скажите, — спросил Ягунин, опять мрачнея. — Вы знали про все это, когда меня арестовывали?

— Догадывался… Но арестовать тебя все едино надо было. Для пользы дела. Ты уж извиняй. Твой арест убедил их, что мы на крючок попались, А коли так, значит, тебя им бояться уже не нужно, без опаски будут, если что… Да и мне хотелось убедиться, что эта Нюся тебя и вправду топит, понял?

Ягунин кивнул.

— Подумаешь, сутки на койке провалялся, — небрежно бросил он. — А чего вы мне не сказали перед очной ставкой? Притворился бы небось.

— Не сыграл бы ты, — отмахнулся Белов. — Если бы все знал— не сыграл, нет. Она бы поняла, она не дура. Вчера мы справки про нее навели. Никакая она не буфетчица. То есть сейчас она буфетчица, а была когда-то в Питере курсисткой, хотя сама самарская. В феврале семнадцатого красный бант цепляла. А в гражданскую к белым подалась. И вот, пожалуйте бриться: отец ее— главврач нашего военного госпиталя! Красный командир и наш мужик, что надо. А дочь с контрой путается. Во как!