Тревожное счастье - [14]

Лампу они не зажигали. Сидели на диванчике, обнявшись, и рассказывали о своей жизни за последние восемь месяцев. Словно боясь, что кто-то им помешает рассказать обо всем, что видели, что передумали, что перечувствовали, они говорили торопливо, перебивая друг друга, неожиданно переходя с одной темы на другую, с одного предмета на другой.

— Однажды там, в Западной, я стоял на границе, — рассказывал Петро. — Смотрел на ту сторону. Увидел немецкого часового, и, знаешь, мне стало немного не по себе: так близко от нас люди, которые воюют…

— Да ну, как они там воюют! — перебила Саша. — Какая там война!

— Это правда, там не то, что было у нас на финской. Сидят в этих «линиях», где, говорят, даже трамвай под землей ходит, пьют кофе и вино и для развлечения иногда постреливают. Все время сообщают: «перестрелка патрулей».

— А знаешь… Я тебе не писала об этом. Я тоже просилась на финскую. Подала заявление в военкомат. Меня вызывали. Военком поглядел на меня, головой покачал и говорит: «Ступай, детка, работай, где работаешь». Так и сказал: «детка». Мне стало обидно, я никому не рассказывала об этом.

— Правильно он сделал, военком. Ты такая слабая…

— Я слабая? — насупилась Саша.

— А знаешь, там трудно было. Из нашего техникума уходили трое… снайперы. Теперь вернулись. Они рассказывали, какая там зима была…

— У нас тоже сады повымерзли… Молодой колхозный сад наполовину погиб.

— Там люди в снегу лежали. И не один день и не два… — Петро словно и сейчас страшился мысли, что она могла уехать туда, и отговаривал. Потом спохватился — у самого было такое же стремление. Помолчал, прижимая ее к себе, потом горячо сказал: — А знаешь, я рад, что тебя не взяли. Ты могла бы затеряться в этом человеческом море, забыть обо мне…

— Тебя забыть? Глупенький! Я никогда не забуду тебя… Когда ты ушел в прошлом году, я плакала…

Она смутилась и замолчала, а у него это признание вызвало такое умиление, такой прилив нежности, что он чуть не задушил ее в объятиях.

— Медведь ты! — Она освободилась из объятий. — Подожди, чей-то голос. Может, ко мне…

На улице уже было совсем темно, дождь лил по-прежнему. Где-то невдалеке от дома слышался разговор. Саша подошла к окну, прислушалась. Когда голоса утихли, она вернулась на диванчик.

— А я не шутила в письме. Ко мне действительно сватались… Но не сам жених, а его мать. — И она рассказала о разговоре с матерью Владимира Ивановича.

История эта была смешная, но Петра она встревожила. Он вдруг подумал, что мог потерять свою Сашу, особенно после его нелепого поступка. Крепко сжав Сашины руки, он горячо зашептал:

— Сашенька, я хочу, чтобы ты была моя, навсегда моя… Чтоб никто, ничто — ни разлуки, ни войны, никакие случайности, ничто не могло отнять тебя, ничто не могло разлучить.

Она обняла Петра и прижала его лицо к своей груди.

— Я буду твоя, Петя. Твоя! Навсегда. И ты — мой…

…Близость принесла Петру то особенное ощущение счастья, какое, вероятно, человек переживает только однажды. Он чувствовал себя самым счастливым из всех людей, каких знал и видел. Это была пора самого высокого взлета всего лучшего, что было в его душе. Он находился в состоянии какого-то необыкновенного опьянения: весь мир казался ему в эти майские дни сказочно очаровательным, а в центре этого мира его солнцем была она — его Саша. Она освещала его своим сиянием, согревала своим теплом… Он ходил к ней в амбулаторию, провожал к больным в самые дальние деревни и часами ждал где-нибудь на краю деревни ее возвращения. И ожидать ему тоже было радостно, потому что исчезла безрассудная ревность. Она, эта ревность, пропала с приходом близости и сознания, что Саша — его жена. Слова «муж» и «жена», которые он раньше не любил и считал грубыми, непоэтичными, теперь казались самыми красивыми. Он гордился тем, что он муж, и когда услышал, как хозяйка объясняла одной женщине: «А это муж докторши!», был на седьмом небе.

Однажды Петро сидел на скамье возле хозяйкиной хаты, радовался первому теплому дню и уверял себя, что видит, как растут листья на липе и трава под ногами.

К нему подошел молодой человек, поздоровался и несмело сел на край скамьи. Петро не сразу узнал в нем Владимира Ивановича. Узнав же, стал рассматривать с невежливым любопытством — так, что учитель смутился. Заметив его смущение и вспомнив, каким самоуверенным, ловким и веселым был учитель в прошлом году на волейбольной площадке, Петро почувствовал себя победителем, а значит, человеком более остроумным и ловким. «Это тебе не в волейбол играть. Я покажу тебе, какой я бука». И он начал разговаривать с учителем таким тоном, каким взрослые разговаривают с детьми.

— Как дела, товарищ педагог? — спросил он с усмешкой.

— Ничего, спасибо, — серьезно ответил Владимир Иванович.

— Что вы преподаете?

— Математику.

— О, это очень серьезный предмет, тут надо уметь шевелить мозгами.

— Безусловно, — согласился учитель.

— Ну, и как чувствует себя ваша математика?

Вопрос был неумный, насмешка явной, но Владимир Иванович не нашелся и не смог ответить так, чтобы Петру стало стыдно.

— Как чувствует?

— Ну, как знают ее ученики, например?

— Хорошо знают.