«Третьяковка» и другие московские повести - [11]

А самому Антонио придется

Родиться вновь кочевником-арабом,

Спать на спине верблюда

И во сне

Украдкой возвращаться в Андалус[3].

О дон Антонио!

Всего за полчаса

До появленья стражей инквизиции

Тебя увел небесный караван,

Державший путь к палаткам бедуинским.

Куда же денусь я?

Иерусалим

Разрушен за грехи царя Манассии,

И мой народ с чужбины на чужбину

Смертями и рожденьями гоним…

. . . . . . . . . . .

– Горит! – Горит!

И вправду – запах гари.

Так значит, дым меня не задушил?

Как странно – если бы не этот запах,

Я думал бы, что умер

И лечу

Надзвездными путями к новой жизни.

Но сильно пахнет гарью. – А вверху

Какое-то свеченье.

Ближе, ближе.

И проступают башни городские

И очертанья сказочных дворцов.

Туда?

Но это град небесный,

Град святых.

Там нету места грешникам сожженным!

. . . . . . . . . . .

– Огонь! – Горят соседние вагоны!

– Погибли мы!

– Так вот мне почему

Приснился сон про этого испанца!

– О Господи! Не дай, не дай сгореть!

Хоть как-нибудь освободи отсюда!

– Остановился!

– Дверь! Выламывайте дверь!

– Вы слышите, стреляют!

– Партизаны!

– Конечно! Это немцы ловят тех,

Кто убежать пытается!

– Посмотрим!

– Ну что ж ты? Прыгай!

– Он не может, он старик!

– Толкай его сильней, здесь много снега!

Паденье. Боль. И забытье.

Короткое иль долгое, кто знает?..

. . . . . . . . . . .

…Как больно мне, и холодно, и страшно.

Что значат эти черные стволы?

Как здесь я очутился? Неужели

Извергла вавилонская темница

Меня из недр своих на этот снег?

Но я здесь не один – я слышу крики,

И лай собак стоит остервенелый.

Стрельба!

Стрельба?

Так вот она, разгадка!

Теперь я понимаю, что к чему!

Я в прежней жизни был царем Манассией!

Теперь мне ясно все, как божий день.

Я царь Манассия – так, значит, не напрасно

Я в прошлый раз расстрела избежал.

Иначе я бы ничего не вспомнил!

…Всех до единого переписали

Евреев города

И повели

Себе могилы рыть и в них ложиться.

И, самый старый и больной из всех,

Сумел я убежать, подделал документы

И малый срок у смерти отыграл.

Но боги ада жаждут своего.

Вслед за евреями черед приходит

Всем остальным – и я попал в облаву.

Теперь уже, со сломанной ногой,

Я не смогу бежать.

Но для чего бежать мне?

Не сюда ли

Стремился я в бесчисленных рожденьях?

О, будь я настоящий каббалист,

А не такой вот дилетант-невежда,

Я по стволам вот этим, по ветвям

Прочел бы, как по книжке,

Что Всевышний

И этот день, и место сотворил,

Чтоб я здесь встретился с самим собою!

И ты, звезда над этой черной кроной,

Я слышу голос твой,

Я понял, что́ ты значишь!

Но почему меня никто не ищет?

Все понятно:

Пытаются прорваться к партизанам

Те, что бежать смогли.

Погоня

Идет за ними.

Лай собачий и стрельба

Сместились вправо и уходят в чащу.

Что делать мне?

Лежать и смерти ждать?

Но я же царь!

Так не в моей ли власти

Погоню повернуть,

Чтоб хоть кого-нибудь спасти?

Ну, дьявольская рать в рогатых касках,

Здесь знатная приманка для тебя!

– Hierher! Hierher!

Da ist der Jude! Jude! Jude![4]

. . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . .

…Душа блаженствует, из света в свет

Переходя и наполняясь светом.

Душа-страдалица!

Как тяжело пришлось

Тебе в темницах из костей и плоти.

Как страх небытия тебя изгрыз!

И как оно пыталось овладеть

Тобой живою

И в безумии топило.

Небытие! Пускай тебе в удел

Достанутся преступные деянья,

В безумье сотворенные,

Пускай

Исчезнет все,

На что толкал

Неодолимый страх исчезновенья.

А наверху – сияет ярче солнца

Иерусалим Небесный,

Град живых!

О родина моя!

Узнай меня! Прими!

О, только бы с тобой не разлучаться!

Но то, что накопилось там, внизу,

Не так-то просто отпускает.

И тянет все сильней —

И камнем – вниз!..

. . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . .

Он прикасается к своей руке иссохшей

И кожу теребит —

Он жив, он снова здесь.

Сейчас войдет тюремщик

И миску с тошнотворною едой

Поставит на пол.

Вот послышались шаги,

Сейчас засов зазвякает…

Но громом

Гремят затворы!

– Царь! Вовек живи!

Владыка вавилонский возвращает

Тебе свободу и престол отцов!

О эти голоса!

О воздуха касанье!

И запахи!

– Но почему, друзья,

Темничный мрак идет за нами следом,

И я совсем не вижу ваших лиц?

Иль это ночь такая наступила?

Увы, теперь всегда, со всех сторон

Объемлет эта ночь царя Манассию —

Слепым

Вернулся он в Иерусалим!

. . . . . . . . . . .

Приказывает царь соорудить

Пророкам пышные гробницы,

Приказывает из своих пределов

Изгнать Ваалов и Астарт.

Царские рабы,

Во всем царю покорны,

С таким же рвением, с каким они

Сооружали капища и рощи насаждали,

Теперь все разбивают на куски

И рубят.

Но добру – не пропадать же!

Они в свои дома обломки волокут —

Из них очаг

Получится прекрасный.

А дрова из рощ священных

Их пище придадут особый вкус.

…Тысячелетия пройдут,

А всё не смогут

От вкуса этого избавиться они…

. . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . .

Клянется царь и детям, и друзьям,

Что он во всем Всевышнему покорен,

И что он раб Его,

И что во всех мирах

Нет сладостнее ничего, чем это рабство.

Но горькими-прегорькими слезами

Обожжены незрячие глаза,

И по утрам он их открыть боится,

Чтоб не увидеть снова темноту.

Он, засыпая, видит сны,

Но в этих снах

Не видит он садов Иерусалима.

Блуждает в вавилонских подземельях

Его душа —

Но как раздвинулись они!

И как освещены!

Да это целый город!

И в нем – такое множество людей,

Что улицы едва вмещают их.