«Третьяковка» и другие московские повести - [12]

Но каменные своды их гнетут,

И безысходная печаль у них на лицах.

Он к ним бросается и хочет прокричать,

Что каменные своды – не навечно

И что над ними – синева небес,

А их превыше – небеса иные!

…Но ничего не получается —

Они

Его не замечают и не слышат,

И только в нем самом звучат его слова.

И он их повторяет, просыпаясь.

А мрак стоит над ним и уходить не хочет…

II

И вот однажды растворится ночь

И день придет,

Тот самый день, в который

Прорвется свет сквозь толщу облаков,

И сквозь обледенелое стекло

Скрипучего трамвайного вагона

До глаз его дотянется потухших —

И он вокруг посмотрит с удивленьем.

На окнах – толстый лед,

И если бы не знать,

Что́ там за ними,

Может показаться,

Что едешь в никуда.

И это лучше,

Чем в школу ненавистную идти.

Нет, кажется, сегодня он опять

До школы не дойдет, а будет шляться

По городу, верней – под ним,

В метро.

Но что с трамваем делается?! —

Окна

Вдруг осветились необыкновенно

И заиграли сказочным огнем!

Он усмехается —

Ну да – «мороз и солнце»,

«Чудесный день», «прелестный друг»,

«Хрустальный гроб».

Но что за остановка? – И в ответ

Звучит как гром:

– Преображенский вал!

Здесь все преображенское вокруг —

Метро и площадь.

Рынок.

Переулки.

Он здесь родился.

Почему же вдруг

Его названье это обожгло?

И что сегодня с небом происходит?

Оно огромнее

И движется куда-то!

Нет, ни за что он в школу не пойдет.

В метро?

Ну уж туда-то он не опоздает!

Подземка! —

Так отец его и мать

Метро по старой памяти зовут —

Единственное место в целом мире,

Где он себя не чувствует изгоем,

Нелепостью ходячей меж людей.

Родителям внушают психиатры,

Что он в подземном этом царстве ищет

Забвенья,

От реальности уходит.

Если хотите – форма наркомании.

Ну это разве что про вас самих!

Не вы ли сами

Всю жизнь

Исходите самообманом,

Друг с другом состязаясь исступленно

В своих олимпиадах бесконечных,

Когда за все про все

Одна награда – смерть.

Но если он заявит это вслух,

Его в психушку упекут в два счета.

Не лыком шит!

Предпочитает он

Отмалчиваться, глядя исподлобья.

Однако знает он, где распустить язык,

И понаслушаться, и поднабраться

Такого, отчего приличным людям впору

Из кресел вывалиться на паркет.

Зато здесь самому себе никто не лжет,

И слово «смерть» у них не под запретом.

Наоборот, оно нередкий гость

В их разговорах.

С толком и со смаком

Они часами могут рассуждать

О разных способах самоубийства,

А понижая голос, и о том —

Как убивать.

Без жалости и риска.

Они любовью к жизни не пылают,

И целый мир в обидчиках у них.

Один на днях рассказывал со смехом,

Как мать его базарила по пьянке

И громко жаловалась, матерясь,

Что вот

Она пятнадцать сделала абортов,

А все не те!

И вот теперь кормить

Ей подлеца приходится такого.

И все с ней соглашались, что, конечно,

Она дала промашку,

А ему

Весьма не повезло.

Не то что тем пятнадцати!

Отцы и братья старшие сидят,

И перспектива – вся как на ладони.

Подвал не даст соврать.

А выше этажом

Еще поют про яблони на Марсе.

. . . . . . . . . . .

И он здесь свой среди своих. И это

Почти невероятно.

Точно так же

Не может он понять, зачем и как

В своей родной семье он оказался.

Отец при Сталине – и то не сел,

Хоть был всегда начальником.

А мать!

Да ей, наверно, непристойных слов

И слышать никогда не приходилось.

И братец – так талантлив и учен!

Того гляди – вторым Эйнштейном станет.

(Он первого Эйнштейна пристрелил бы,

Да очень вовремя тот помер сам).

Прекрасная еврейская семья.

И он один – ее несчастье, стыд,

Угрюмый бездарь, черная дыра.

И все равно они его жалеют,

Из школы в школу переводят,

Просят —

В который раз!..

Швыряет гневный завуч

Перед отцом тетрадку с сочиненьем.

Ошибки в каждом слове!

Почерк жуткий!

А пишет он не много и не мало,

Что очень глупо поступил Онегин,

Не дав себя убить на той дуэли.

А ведь прекрасный был бы вариант

Для Ленского, и Ольги, и Татьяны.

И сам Онегин был бы рад и счастлив,

Поскольку жить охоты не имел.

И это в год, когда идет страна

К пятидесятой славной годовщине!

Ну разве же за это —

Вот за это?! —

Боролись мы в семнадцатом году?!

Отец, глаза смущенно отводя, —

В который раз! —

Все то же повторяет:

Что много лет назад, когда он был

В весьма ответственной командировке,

Жена – на пятом месяце тогда —

Попала на Лубянку по ошибке.

И хоть ошибка сразу разъяснилась,

И в тот же день она ушла домой,

И перед ней полковник извинился

По меньшей мере двадцать раз,

Но ужас всех застенков,

Лагерей,

Всех пересыльных тюрем

И этапов

На мозг младенца отпечатком лег,

И он таким, какой он есть, родился.

. . . . . . . . . . .

И вот на площади Преображенской

Стоит он,

И над ним бушует свет,

Какого он до этого не видел

Ни разу,

Ни во сне, ни наяву.

– Простите, мне сегодня не до школы!

Все небо в разноцветных облаках.

И он пойдет туда, куда они

Его ведут.

На рынок – так на рынок.

Но через рынок,

В эту рань безлюдный,

Он пролетает, словно на коньках,

И упирается в кладбищенскую стену.

Нет, кладбище сегодня ни к чему.

Туда всегда успеется.

А справа —

Распахнуты огромные ворота,

И там, за ними – церковь под крестами[5].

Он обошел ее кругом, взрыхляя снег.

А возле колокольни,

У ограды,

Стояли двое, явно деревенских —

Мужик и баба,

И между собой

О чем-то спорили.

И страшно захотелось

Ему подслушать этот разговор.

Мужик в тулупе, в длинных сапогах,

Огромною обросший бородою,