«Третьяковка» и другие московские повести - [10]

Печален бродит царь Манассия

В садах иерусалимских несравненных,

И отгоняет лунноликая Астарта

Его печаль,

И он ей платит щедро.

. . . . . . . . . . .

Иерусалим! Иерусалим!

Столица,

В которой Бог Всевышний обитает!

Гора великая, гора святая,

Где небо приклоняется к земле,

Где наполняются уста пророков

Глаголами Господними

И ходит

По площадям и городским базарам,

Став человеком,

Истина сама.

Но с омерзеньем смотрят на пророков

Царя Манассии рабы.

В водовороте сладострастной лжи,

На пиршествах Астарты и Ваала,

Господня истина —

Как желчь и как полынь!

– Идите прочь!

Знать не хотим ни вас,

Ни Бога вашего!

Он непомерной платы

С нас требует за милости Свои!

За все благодарить —

За вдох, за выдох,

Смирять гордыню каждый час и миг

И неустанно ближнего любить —

Да у кого ж на это хватит сил?

Да это тяжелейший труд на свете!

Неужто выколоть себе глаза,

Чтобы не видеть, как Его щедроты,

Минуя нас, прольются на других?

Иль собственную грудь вспороть ножом,

Чтоб выдавить из сердца зависть?

А между тем наш долг растет,

И он стеною

Встает меж нами и Всевышним Богом!

Нам нашей скверны не избыть!

Идем к чужим богам искать защиты —

Они нам будут рады и таким!

. . . . . . . . . . .

Но вот к чертогу царскому подходит

Невзрачный человек в одежде запыленной,

И стража расступается пред ним —

Пророк!

А царь Манассия смущен,

Он думал,

Что все они давно перевелись.

А если кто и выжил, в щель забившись,

То побоится выползать оттуда

И вновь пугать царя Господним гневом,

Который все никак не состоится.

С насмешливой улыбкой

Приказывает царь пророку говорить.

И раздается тихий голос:

– Бог Единый

Послал меня к тебе, о царь Манассия,

Сказать,

Что он есть Всемогущий Бог.

Ты осквернил священный город кровью

И трупами невинных переполнил

В угоду лжебогам,

Которых ты

В безумье почитал богами смерти.

Но все подвластно Господу живых!

И сотворит он день,

Тот самый день, в который,

Простершись на земле,

Ты будешь умолять,

Чтоб он тебя помиловал и принял

Рабом последним в Царствие свое!

И вот знамение, что не напрасной

Твоя молитва будет, царь Манассия:

Те капища Ваалу и Астарте,

Что ты с весельем возводил при свете дня,

Во мраке ночи станешь разрушать,

Горючими слезами обливаясь.

Царь привстает:

– А не сказал ли

Тебе твой Бог,

Что я за эту дерзость

С тобою сделаю?

– В твоей я власти, —

Незваный гость чуть слышно отвечает, —

И ты, скорей всего, меня убьешь.

Но тот, кто жив, вовеки не умрет.

Тебе же предстоит, о царь Манассия,

Переходить из смерти в смерть…

Жезлом

Царь бьет пророка по лицу,

А стража

По земле его волочит

К котлу, в котором варится смола.

И умер он!

. . . . . . . . . . .

А царь Манассия в темнице,

Как ни старается,

Не может умереть.

– Какие-то есть жилы на руке…

Их можно

Перекусить – и кровью изойти.

Но в этой темноте – как их отыщешь?

Пустое дело, нечего стараться.

Решает он от пищи отказаться,

Которую тюремщики швыряют

К его ногам, – и на десятый день

Смерть придвигается уже вплотную.

Да, здесь она, за дверью – и сейчас

Войдет.

Но почему-то

Она уже не кажется желанной,

И лютый страх опять владеет им,

И он уже готов кого угодно

Взамен себя послать в ее жерло:

Пусть дочери идут,

И сыновья,

И жены царские,

Друзья и слуги!

И весь народ земли, его рабы,

Пускай в колонну строится,

И пусть

Его ведут служители Молоха

В пылающую печь – насытить смерть!

. . . . . . . . . . .

…Но больше откупиться нечем:

Он

Уже не царь,

Он узник осужденный.

И казнь его назначена на завтра,

Мучительная огненная казнь.

Но после пытки, от которой он

Себе на удивленье жив остался,

Он казни не боится —

Дон Антонио

Был прав во всем.

Не зря он их учил

Дыханье останавливать

И боли

Не чувствовать при этом никакой.

Он пытку выдержал

И на костре

Сознание успеет потерять,

А едкий дым доделает свое…

Но главное не это, а другое:

Он никого под пыткой не назвал!

Иначе – страх и ужас! – столько раз

В своих последующих воплощеньях

Он на костре горел бы, сколько душ

Он выдал бы сегодня палачам.

А ворожба, и вызыванье мертвых,

И на святых прилюдная хула,

И многое другое из того,

Что инквизиция ему вменяет, —

Конечно же, все это было,

Было.

Да вот когда?

Ты лопнул бы от злобы,

«Священный суд»,

Когда б в мои ты мысли

Проникнуть смог!

Ты хочешь насладиться

Страданьями невинного —

А я

Перед иным стою Судом

И верю,

Что справедлив мой страшный приговор.

…Такой недолгой жизнь моя была

И безмятежной.

Озарял, как солнце,

Ее сосед-помещик дон Антонио.

Он, собирая нескольких друзей,

Рассказывал им тайны,

От которых

Светлеет сердце,

Увлажняются глаза

И отступает мерзкий страх,

С рожденья

Прилипший к телу, —

Вечной смерти страх.

О эти встречи и беседы!

Ночь

Заполонил жемчужный запах моря.

Игольчатые звезды над листвою —

Как сполохи какой-то высшей жизни.

А дон Антонио нам говорит, что так же

Мы здесь сходились пять веков назад…

Тогда еще не царством инквизиции

Отчизна наша бедная была.

Здесь цвел недолгий мусульманский рай,

Навеки отлетевший к этим звездам.

А мы остались на земле.

Она,

Казалось, мертвой хваткой нас держала

И возвращала каждый раз в себя

Наш прах.

Но скоро эта связь порвется —

Так дон Антонио нам говорил, —

И долго наши души будут врозь.

Одни родятся в христианской вере,

И осенит их с неба Южный Крест.

Моя судьба – евреем стать, хоть вспомнить

Я так и не сумел, что им когда-то был.