Третий пир - [26]

— Как там, дядя Петь, за границей?

— За них, Палыч, не переживай.

— Безработица там, пишут, — сказал Федор с усмешкой.

— Правильно, Федя, мировую революцию на них, распустились.

— Нет уж, не надо, это мы привычные, — и добавил с горечью и отвращением: — У кого тогда хлеб будем покупать?

Ошибся мой бездарный черт насчет «массы масс», нет таких. Вот человек… с семнадцатого года дурь из него выбивают — сколько бумаги и патронов извели, а до конца, до донышка не выбили.

— Федя! Неужели для тебя хлеб дороже мировой революции?

— Начхать (Федя, естественно, выразился точнее) я хотел на нее, жил без нее и проживу, а вот без хлебушка…

— Не жил ты без нее — вот в чем дело. Под нею жил — потому и хлеба нет.

— Эх, ребята, — заговорил дядя Петя мечтательно, — за такую агитацию и пропаганду в мое время вы б уже на лесоповале куковали. Али сразу в расход — очень просто.

— А кто б донес, дядя Петь, ты?

— Я — не. Я не идейный, я в тридцать третьем поумнел, после раскулачки.

— Тебя раскулачили, что ль?

— Зачем? Я сам и раскулачивал.

— А с чего поумнел?

— С голоду. А насчет донести — нашлись бы. Скорей всего сами б вы друг на друга доложили. Наложили б, так сказать.

— Во дает! — изумился Федор.

Дверь отворилась, вошел Кирилл Мефодьевич, поздоровался и сказал:

— Дмитрий Павлович, собаки пропали.

У попа была собака, я ее любил и надпись написал: я свободен.

— Ну что ж, собаки выбрали свободу.

— Да нет, их вывезли. По вашей инструкции, я запирал их на ночь в сарай на наружную щеколду. Сегодня дверца распахнута настежь.

— Но зачем, черт возьми!

— Чтобы освободить вас, очевидно.

Каждая мысль, каждый шаг мой предсказан и предугадан. Ледяная рука на горле. Бешенство пересилило удушье, я выскочил из палаты, пересек коридор, сунулся в кабинет к Борису Яковлевичу.

— Вы разрешите связаться с Москвой?

Он что-то залопотал, я ринулся к аппарату, заказал «срочный», из лопотанья выделилось «не положено… в случае крайней необходимости…».

— У меня крайняя, Борис Яковлевич!

Он покорно наклонил голову, лопоухий Боренька, совсем еще студент, не в силах отказать, грохнуть кулаком по столу: «Не положено! Выпишем! Вон!» Звонок.

— Здравствуй, Марго.

— Здравствуй, Митя.

— Узнала? Мне Жека нужен.

— Мне тоже.

— Так его нет?

— С пятницы. Ты его тогда не нашел?

— Не нашел.

— Откуда ты звонишь?

— Из деревни, из больницы.

— Что ты там делаешь?

— Болею. В Никольском, возле нашего Милого, запомнила? Диктую телефон… Борис Яковлевич, какой у вас телефон? (Тот покорно выдал.) Поняла?

— Я должна тебе передачки возить или как?

— Не смешно. Мне нужен Жека.

— Чем ты болен?

— Невроз.

Маргарита рассмеялась.

— Он в два счета вылечит.

— Марго, ты сможешь его разыскать?

— Ну, Митенька, такие дела только с глазу на глаз… А там какой-то Борис Яковлевич… Хочешь меня в историю втянуть?

— Дорогая моя, — сказал я раздельно и твердо, — не понимаю, о чем ты говоришь. Мне нужен доктор, который один только сможет мне помочь. За ценой не постою. Договорились? Ты позвонишь?

— Подумаю.

— Благодарю.

Я положил трубку, повторил «благодарю» с поклоном, пошел к двери, услышал:

— Вы меня заинтриговали, Дмитрий Павлович. Крупный специалист? Может, я слыхал?

— Может, и слыхали. Мефистофель.

Глава четвертая: ПЕРВЫЙ ПИР

Трое вошли в сад: профессиональный поэт Никита, по прозвищу Символист, многодетный учитель Сашка, бывший сокурсник Мити по университету, и друг детства Евгений Романович Вэлос, экономист, по происхождению якобы грек. И пир наступил, предзакатный, закатный, парадоксальный и прекрасный, потому что она сидела напротив, он видел ее лицо (с трудом, ослепленный дымом, хмелем) и понимал, что все безнадежно.

— Покуда есть шампанское, есть надежда, — заявил толстый вальяжный Никита и выпил.

— Надежда на подагру, — заметил Сашка (напротив — худой, измотанный, семейный) и также выпил. — Дворянская болезнь — определенный признак культуры.

— Не дворянская, а лакейская, — возразил Вэлос. — Лакеи допивали в больших количествах. Каждая кухарка, сказал вождь, будет при социализме пить шампанское.

Лиза засмеялась и сказала:

— Кухарка будет управлять государством.

— Пардон. Перепутал. Про шампанское говорил второй, при котором жить стало еще веселее. Но поэт сказал лучше: шампанское предполагает наличие деньжат, а значит, надежду пожить еще. Верно, Никит?

— Мнения разделились: подагра, культура, деньги. Что еще? Что скажут дети?

— Кто тут дети? — встрепенулся Алеша, в голове зазвенело шампанское. — Вы, что ль, дети?

— Я член Союза.

— Советского?

— Я Символист.

— Странно. Сколько ж вам лет?

— Я потомок.

— А-а… А вы?

— С удовольствием впал бы в детство, но у меня у самого дети.

— Может, вы?

— Я платежеспособен.

Никто не хочет присоединиться к детям. — Митя улыбнулся жене. — А ты?

— Хочу, — сказала она, не задумываясь.

— Итак, мы присоединяемся. Хотя, по идее, не имеем уже права?.. Все равно мы присоединяемся в надежде, что все впереди, виноградники не все вырубят, будет солнце, пройдет дождь, садовник снимет урожай, а платежеспособный друг привезет шампанское. Правда, Жека?

— Начал ты красиво, я почти заплакал. Будьте, мол, как дети… и виноградник к месту, в струе, так сказать. Но кончил как-то меркантильно.