Третий пир - [28]

— Умер. Расстрелян. — Митя листал трактат.

— Да я не про философа, с ним все ясно, за такие книжечки… Где парабеллум?

— А что?

— Ну, все-таки вместе воровали.

— А, валяется где-нибудь.

— Ты же говорил, спрятал?

— Да не помню я ничего.

— С твоей-то памятью?

— Ничего.

— Любопытно.

Очень любопытно. Хозяин уже не казался Алеше беспечным студентом (давно не казался — с разговора о мальчиках Достоевского и праведниках Иоанна), а теперь вместе с философом Плаховым в вечернюю беседу на веранде вошла замученная новейшая история, в которой Митя вдруг обрел родство и корни (черный томик и парабеллум — очень любопытно). Тайна томила, и Алеша услышат ее голос:

— Охота вспоминать всякую детскую ерунду!

Она заговорила и улыбнулась — пышные влажные губы. Господи, вот тайна, а все остальное ерунда по сравнению…

— Ерунда! — повторил Вэлос. — За хозяйку!

Митя захлопнул книжечку, пир продолжался, однако на Лизу теткина женственность не действовала, и она воскликнула с упреком:

— Поль, ты не можешь так думать! Митиного дедушку расстреляли, а ты… Неужели за эту книжку, Митя? Тогда же, в четырнадцатом?

— Попозже. В сорок первом.

— А, фашисты! А я подумала, при царе.

— Саш, — поинтересовался Никита, — как там у вас в школе насчет истории? Все краткий курс?

— У нас — да-с. А у вас?

— Дети ничего не знают, — сказал Митя.

— Я не знаю, кто тут дети! — взорвался Алеша. — Но знаю, что при культе сажали.

— И я. — Лиза тоже обиделась. — Только не знаю, за что.

— Спросите у Мити, он знает все, давно копает, правда, Митя? — затарахтел Вэлос тонким голоском. Хозяин сидел неподвижно, положив правую руку на траурный томик. Доктор продолжал: — Поэтому и я слегка в курсе. Пришел четвертый всадник, последний, на белом коне, и принес ад.

— Что принес? — спросила Лиза.

— Ад: мор и глад.

— Страшный Суд, что ли? — уточнил Алеша.

— Своего рода репетицию.

— Слушай, не морочил бы ты голову… — начал Сашка.

— Все так и было, спроси у Мити.

— Да пусть, — сказал тот. — Это даже любопытно.

— Это очень любопытно, потому что конь бледный был предсказан одним древним евреем на острове Патмос (между прочим, остров греческий, а я грек, так что имею право). Но Иоанн не упомянул о сроках: когда ждать? Может, в назидание народу, о чем говорил еще Плотник из Назарета: будьте, мол, готовы каждый день. Но каждый день тяжело, поэтому сроками занимались, конечно: например, масоны вычисляли. Однако Плотник прав: черта с два! Предчувствовали, предостерегали — это было, но даже Нострадамус темнил и автор «Бесов» не знал точных цифр. К примеру, четырнадцатое июля и двадцать шестое июня. Между датами граница в сто двадцать пять лет…

— А что случилось четырнадцатого июля? — поинтересовался Алеша.

— Молодой человек, вы вроде в университет собрались?

— Бастилию взяли, — вставил Митя рассеянно.

— Ах да. Вы хотите сказать, что мы подхватили идею…

— Подхватили, подхватили. Пожить без Бога — идея метафизическая, коммунистическая, благородная идея свободы. Вопрос — как?

— Что «как»?

— Как подхватили? Подхватить можно свинку и чуму.

— Ну, известно, как, из истории известно.

— Из какого учебника?

— Из такого! — после позора необходимо блеснуть. — Бастилию взяли, в Конвенте началась резня, возник Наполеон и своими войнами помешал императору Александру провести реформы. Крестьян освободили слишком поздно, и Столыпин запоздал, и Дума, поэтому в гражданскую народ в массе поддержал красных.

— Опоздали, все опоздали — очень хорошо. Но — «в Конвенте началась резня» — вот ключевая фраза. Что это значит?

— Ну, самоистребление диктатуры было…

— Еще лучше. Благодарю. В самоистреблении проглядывают (как будто) элементы патологии, можно употребить и более сильное слово — «безумие».

— А не лучше ли «бешенство»? — поправил Митя.

— Будь по-твоему. Чувствуете, как мы подкрадываемся к смерти Митиного дедушки? Вторая дата, двадцать шестое июня, прямо подводит нас к событиям новейшей истории с адом, мором и гладом.

— Двадцать шестое июня, — повторил Алеша, поднапрягся и блеснул: — Выстрел в Сараеве?

— Браво, в яблочко! Один славный славянский мальчик, ваш сверстник… Митя, сколько было лет Гавриле Принципу?

— Восемнадцать.

— Ну, на годик вас постарше. За родину, мол, за Боснию! — и ведь попал, босяк. В то самое яблочко. Франц Фердинанд, а уж тем более его жена, тут сбоку припека, так, под руку подвернулись: требовалось подготовить поле для последнего всадника. Началась резня с уже знакомыми симптомами, и мы вплотную подошли к философу Плахову. Доктор Фрейд занимался отдельными индивидуумами, Юнг — уже массами, но не с того боку. Патогенные бациллы, например, открыты и материальны: палочки. Бациллы бешенства пока не открыты, но они активно функционируют, передаются неизвестным науке путем от одного Конвента к другому и спускаются в массы: ум, так сказать, честь и совесть нашей эпохи! Вас интересует, за что расстреляли дедушку? Разумеется, ни за что. Вопрос вообще так не стоит: за что? Вопрос стоит: сколько? Всадник и его конь прожорливы и требуют жертвоприношений. (Святая инквизиция в свое время догадывалась, гуманизм прервал полезную работу.) Сколько? Основываясь на требовании I Интернационала, Достоевский говорил о ста миллионах. Цифра явно занижена: в двух мировых войнах официально погибло шестьдесят пять. А неофициально? То есть прибавим еще двадцать миллионов с советской стороны. Итого — восемьдесят пять. И на весь научный коммунизм остается всего ничего. Неужели гений ошибся, спросите вы?