Третий пир - [27]

— Просто хотел подчеркнуть, кто правит пиром.

— Ни-ни, я только подвел материальную базу. Тут есть хозяйка.

Какая ж она хозяйка? Все молчит. Хозяйка, в представлении Алеши, — это его мать в полуподвале, будоражит застолье, нет-нет да и вскрикнет шаловливо: «Эх, наливай! Однова живем!», а то затянет «Лучинушку», «Калинушку», «Рябинушку», «Валенки»… «Как же я любила, по морозу босиком к милому ходила…» (Он вздрогнул от счастья, вообразив, как Полечка бежит к нему босая, даже увидел маленький узкий след в снегу.) Нет, она не хозяйка, и все же Алеше казалось, в первом порыве любви и в проницательном предчувствии, что розы и шары цветут в саду, и шампанское льется, и интеллигенция выпендривается — все ради нее. А она, в том же выцветшем сарафане из ситца, сидит спиной к закату, последние лучи сквозь чистые стекла зажигают красным золотом ее волосы, венчик рыжих паутинок надо лбом, ласкают круглые, смуглые плечи (где ж тот снег, по которому побежит она к милому? был ли он? конечно, был, да не про меня), на груди вспыхивает цепочка с дешевым крестиком. Крест на обнаженной коже усиливал соблазн недоступности, запретности. Зачем он ей, для красоты? И все время курит. «Куда меня несет?» — ужаснулся Алеша и тут же поспешно чиркнул спичкой, поднес ей невидимое пламя и ляпнул вполголоса:

— А зачем вы носите крестик?

— Для защиты от нечистой силы, — пояснил маленький, черненький, ловкий господин в немецких (ФРГ) очках. — Вот представьте: является к вам нечистая сила, скажем, по поводу любви (самое время). И уже издали чует она, что креста на вас нет…

— А на вас есть?

— Так я ж некрещеный. Мне все можно — и ничего за это не будет. Первые христиане, заметьте, тянули с крещением до последней возможности, чтоб успеть пожить. Потому что потом нельзя.

— Чего нельзя?

— Почти ничего. Соврать, предать, убить, украсть, проклясть, иметь врагов, покушать от души, развестись и, напротив, заниматься любовью с чужой женой. Так что ж остается от жизни? Ничего — вот что такое крест.

Алеша уставился в окно: темнеет медленно и ярко, заросли подступают ближе, уйти туда, в блаженные края, где он никому не нужен и ему никто. А кому я нужен? Никита отмахнулся благодушно:

— Не преувеличивай. Кому и когда мешал крест? Грешили в свое удовольствие.

— Вообще-то ты прав. Всегда все было можно, но об этом не знали. И тут возникает одна тонкость: да, грешили, но с муками совести. Эти самые муки обостряли наслаждение до упора, доводили мучеников до экстаза. Красиво жили. Теперь узнали, что совести нет, все можно — и удовольствие не то. Пресно и доступно. Правильно я говорю, молодой человек?

«Вот черт! — подумал Алеша, взглянув из блаженных краев в прошлую ночку без лица. — Ведь прав!»

— Жека, мне тебя очень жаль, — заметил Митя.

— Да ну?

— Тебе ж все можно — и удовольствие не то. Без упора, без экстаза. Пресно, доктор, так?

Вэлос с улыбкой поднял руки вверх.

— Сдаюсь, поймал! — и отпил приличную дозу. — Нет, Митя, не так.

— А как?

— Сказать?

— Скажи.

Реплики повисли в чреватой чем-то паузе. Пауза стояла, как жгучее вино в переполненной прозрачной чаше, готовое пролиться (полуподвальный вариант: водочка в граненом стаканчике). Лиза засмеялась вдруг и пролила несколько капель шампанского на жадный язык Арапа, прижимавшегося к ее коленям. Пес дернулся и фыркнул с отвращением, она сказала:

— Не нравится? Ему не нравится… — погладила доверчивую морду. — Арапушка хороший, — и обратилась к Вэлосу: — У вас несчастная любовь, правда?

— Чего-чего?

— Ну, вы сказали, что все доступно, а когда Митя вас пожалел, сознались, что не так. То есть недоступно, правда?

— Это чья ж такая шустрая девочка растет? — удивился доктор.

— Не узнали? Я племянница.

— Как не узнать! Умненькая такая малютка была, прыткая, а стала еще лучше. Прям не налюбуюсь.

— А вы постарели.

— Сил моих нет! — закричал Никита и захохотал. — За племянницу! Прелесть!

В приятном оживлении занялись шампанским, Сашка спросил:

— Митя, знаешь такого философа — Плахова?

— А имя-отчество?

— Твои: Дмитрий Павлович.

— Это мой дед.

— Дед? Почему ты о нем никогда не рассказывал?

— Зачем? — Митя нахмурился. — Впрочем, ерунда. Приказ отца, должно быть, сработал, еще в детстве: никогда ничего никому. Откуда ты его выкопал?

— В букинистическом на Чернышевского продавалась книжечка «Обожествление пролетариата». Меня поразило совпадение…

— На Чернышевского? — переспросил Митя. — Когда?

— Я купил, — Сашка порылся в портфеле, стоявшем у ног. — Бери. Твоя. (Митя медлил.) Да бери. Дар друга.

— Спасибо.

— Разве ты не читал?

— Все уничтожено.

— Ну, в Ленинке наверняка есть.

— Не читал. — Митя открыл небольшой переплетенный в черную материю томик. — Ну да, 1914 год, издание Сабашниковых. Странно все это.

— Четырнадцатый год, — тихим эхом повторил кто-то. — Что они могли знать?

— Декаданс знал, — строго возразил потомок. — Предчувствовал. Это был последний пир — на краю. Потом — провал. И может быть, только сейчас начинается новый, робкий еще пир — из бездны.

— Из бездны, из бездны, — подтвердил Вэлос. — Слушай, Митя, а пистолетик тот деду ведь принадлежал, да? Кстати, где он сейчас?