Третий пир - [24]

Итак, для меня (или во мне — неважно) задрожали небесные сферы и затряслись земные недра, студент в развевающемся по ветру плаще вошел в сумерки, приблизился и сказал: «Ну, что надо?» — «Как это что! — возмутился я. — Открывай тайны мироздания, искушай». — «Некогда, некогда. И тайн нет — доказано Фейербахом, классики развили и закрепили (и запретили). Немцы — славный народ (впрочем, французы тоже хороши), но особую слабость я питаю к русским. По части теории вы, конечно, слабоваты, зато на практике равных вам нет. В основном мы теперь работаем с массами». «Стало быть, процесс упростился?» — «Вопрос не прост. С одной стороны, массы масс прут в преисподнюю, легко адаптируются, поскольку разницы особой нет и душонки заложены еще до рождения». — «Скучно вам, чертям?» — «Некогда. Я ж говорю, что питаю слабость к русским (это мой регион). Мудрая политика ваших вождей (можно даже сказать „наших“: я уж сроднился как-то, прикипел), мудрость и упрямство создают мучеников, то есть условия для азарта и борьбы. Чем круче гайки и запоры, тем больше двуногих толпятся на паперти, заглядывают в окна и, случается, уходят в другое ведомство. С этими приходится повозиться». — «Что просят?» — «Запасы золота, юности и любви процентов на семьдесят расходуются на Запад. Ваши-наши хором ноют: только б выжить. Выжить, выжить, вздохнуть свободно. В результате выходит: самая дорогая нация. Ведь свобода — товар дефицитный, дефицитней золота». — «Да уж, ваша свобода!» — «Абсолютная, нигил, ноль, ничто. Хочешь?» — «Что возьмешь?» — «Известно что». — «Не хочу». — «Ну, дозревай, задатки есть. Ведь у вас-нас при свободе, равенстве, братстве — как? Либо ты за, либо против. Одно стоит другого, поскольку точка одна: научная утопия — ноль». — «Точка отсчета — Голгофа. Распятие». — «Ах, вон оно что! Тогда зачем тебе нужен я? Молись». — «Ты мне советуешь молиться?» — «Диалектика, дорогой товарищ. Мироздание, не научный коммунизм, а натуральное, — все эти сферы и круги стоят покамест на молитве круглосуточно. Вы с семнадцатого года выпали, но не целиком, нет, нет. Скажем, в Бомбее закончили, на Тибете подхватили, и в Санкт-Петербурге не дремлют или в Ватикане, а там, глядишь, в Мекке завелись, в Калифорнии или в Свердловске (пардон, Екатеринбурге), к примеру, кто-то не спит. Кто-то, хоть один-единственный на земле, а не спит, иначе молитва прервется — пусть на секундочку — и наступит Конец». — «Экуменизм — красиво говоришь. Так чего ж вам еще надо?» — «Какой Конец — вот в чем вопрос. Мы своих неправедников тоже пока не набрали, на Армагеддон не хватает!» — «В конце второго тысячелетия вам не хватает зла?» — «То-то и оно-то. На каждого палача, как правило, приходится несколько жертв. Вот и считай. И молись. Молись и греши — чудесное извращение». — «Ладно, убирайся. Я попытался сочинить диалог по классическим образцам — не получилось».

— «И не получится: методика устарела. И определи наконец точку отсчета: крест или ноль». — «Прощай, ты бездарен». — «Уж какой есть, твой собственный. А ведь встретимся еще, два любознательных студента, а?» — «Какой я студент!» — «Вечный!»

— «Пошел, пошел!» — «Встретимся, встретимся… где-нибудь на орловском рассвете… Шучу, оговорился, теперь там не расстреливают. На Никольском рассвете, а?»

Студент скрылся, диалог не получился, я отбросил его и попытался закурить: робкое пламя металось и гасло в октябрьском коловороте. Все это ерунда. Моя сила — не в социальных намеках, жуликоватой диалектике, во всех этих «массах масс», а в едва уловимых подсознательных ощущениях — предощущении, — когда, кажется, подходишь к краю бытия (что там — дно или полет?) и наступает холодок восторга… или страха? Может быть восторженный страх, беспричинный как будто, иррациональный? Третья спичка погасла, не дав огня. Страх страха. И вдруг он наступил. В чем дело? Наступила ночь, рядом ворочался, стонал, тяжко накатывался на берег хаос воды и ветра, я перебирал реплики, пытаясь понять, откуда в данном контексте всплыл Никольский лес на заре (детский восторг и страх, полузабытый кошмар, соединивший два рассвета: мой собственный и дедушкин в Орловском централе). Это случалось во сне, особенно остро — в момент пробуждения: я ощущал себя ребенком в лесу, солнце восходит в весенних радужных кущах, возникают товарищи в форме, и мне надо спрятать пистолет… Дальше провал (не люблю солнце) и третий рассвет — реальный… рукой подать, коснуться жаркого плеча, чувствуя, как подается оно под рукою, еще со сна, нежная, бесконечно моя, она придвигается, жгучая волна вспыхивает и охватывает с головы до кончиков трепещущих пальцев… она придвигается и говорит: «Жека, козлик мой!» К черту! Нынешняя одержимость накладывается на тогдашние ощущения, а между тем они (ощущения) были и без того любопытны и загадочны (теперь я их разгадал: она изменила мне в ту ночь). Я, конечно, не знал, но почему-то (ведь не эротоман же я!) она вдруг стала нужна мне немедленно. Любовь на рассвете вдруг вспыхнула так ярко и больно, что я тут же решил уехать домой и побрел сквозь готический хаос к настоящему — к далеким тусклым огням Дома творчества (сумасшедшего в общем-то дома, где в каждой комнате по творцу и что они вытворяют… ничего особенного — тужатся соединить соцзаказ с крошечной такой, будто бы нелегальной фигушкой в кармане). Пройдя свой путь до середины — норд-вест завывал, как хор ведьм в Брокене, — я в первый раз почувствовал, что мне не хватает воздуха. А сколько его волновалось вокруг, горчайшего ветра, невидимых духов Валгаллы, я задыхался: душа расставалась с телом и не хотела расставаться. Повалился на колени на холодный песок. Что же это, Господи? Конец? «Я тебя люблю», — сказал я вдруг. Кого люблю? — Его? ее? этот мир? — все смешалось, я просто задыхался в каком-то припадке любви — и удушье (ледяная рука на горле) отпускало постепенно.