Третий пир - [23]

— Спасибо. И может быть, я не глупее вас.

— Так я тоже не понял.

— Так пишете вы про это или не пишете?

— Лиза, Лиза, сколько в тебе прелести, молчаливой, потаенной…

— А что я такого сказала? Я просто сказала ему…

— Мить, да объясни же детям.

Детям! Алеша взглянул на Поль неприязненно (взгляд со стороны — последний взгляд; с тех самых пор и до конца он мог смотреть на нее только глазами души. Но Алеша пока этого не понимает. Вот сейчас, через несколько минут — поймет).

— Да как объяснить? Кабы мог — не писал бы. Ну что я могу знать о Конце, когда и Начало наше — тайна.

— Тогда зачем писать?

— А зачем жить?

— Вот я и спрашиваю: зачем?

— Не знаю. Каждому свое.

— Каждому свое, — повторил Алеша с тоской, и Митя уловил эту тоску.

— Ведь мы как пароль повторили, а?

— Какой пароль?

— «Каждому свое» — лозунг над входом в дантовский ад. Даже символично… и верно. Связи ослабли.

— Какие связи?

— И с небом и с землей, и каждого с каждым. Это в физике называется энтропией — омертвение. Впрочем, вас-то жизнь еще крепко держит в объятиях, правда?

— А вас?

— Продержимся, прорвемся. Не мы первые, не мы, может быть, и последние.

— Действительно. Как же раньше-то держались?

— Ну, раньше-то. Раньше знали, что «связь» по-латыни означает «религия».

— Какая теперь религия!

— Не та, так другая. Вот ваш тезка видит Кану Галилейскую. Помните? Алеша Карамазов говорит мальчикам о «клейких листочках», а в то же самое время — буквально в то самое, сто лет назад — растет другой мальчик, их сверстник. Он тоже мог бы стоять над камнем Илюшечки, слушать о Воскресении. Но он растет в братской атмосфере цареубийства. И, несмотря на свое знаменитое заявление: «Мы пойдем другим путем», кончил тем же: убийством православного царя. Он был запрограммирован.

— Кем?

— Скажем по старинке: одержим. Нетрудно догадаться — кем. У истоков нашей государственности два Владимира владеют миром: Святославич — крестил, Ильич — отпустил.

— Куда?

— В озеро огненное, горящее серою. Так в Апокалипсисе. Умирал в страшных муках почти два года, и не в полном забвении, случались просветы, а последняя работа (он все писал, писал, писал) все о том же — о наступлении на религию. Осознавал ли он сам, что одержим, — вот что интересно. Лютый рассвет в Горках и будущие миллионы (ленинский набор) за мною, за мною — в огонь и серу.

Он замолчал, но Алеша еще продолжал слушать, а Лиза воскликнула:

— Как страшно ты, Митя, говоришь.

И все очнулись, вернувшись в предвечерний июльский сад.

— Прошу прощения, увлекся. Я ведь ничего не знаю. Замысел неизвестен. Может быть, так надо. Вы скажете: крови много. Значит, праведников много и скорее наступит Конец.

— Жутковатая арифметика, — заметил Алеша.

— Тем не менее, по Иоанну требуется сто сорок четыре тысячи.

— Праведников?

— Праведников.

— И за две тыщи лет не набрали?

— Выходит, нет. Число, наверное, символическое…

— А я подумал, вправду!.. И все-таки сколько набрали?

— Да кто считает! — Митя улыбнулся, и Алеша улыбнулся в ответ; как будто связь намечалась меж ними, но она оборвется, коль скоро вмешается страсть. — И не забывайте: не будь революций, со всеми вытекающими следствиями, — мы б тут сегодня чай не пили, нас бы просто не было.

— Невелика потеря, — сказала Поль. — Другие были бы, наверняка получше.

— Наверняка. Но их нет. Все на нас.

Собаки зашевелились под стульями, вдруг взвыли и ринулись в сад, в прихожей зазвенел старинный дачный колокольчик. Митя прошел по дорожке, отворил калитку, вошли трое, Поль встала. Алеша случайно взглянул на нее, синие глаза потемнели и вспыхнули. (Господи, какое лицо, как я не видел!..), мгновенная вспышка осветила все и разом, и наступила любовь.

3 сентября, среда

В голове крутится-вертится и подмигивает веселенькая детская присказка: «У попа была собака, он ее любил. Она съела кусок мяса, он ее убил, в землю закопал, надпись написал: у меня была собака, я ее любил, она съела кусок мяса, я ее…» Нет, я не убил. Почти два года назад на берегу синего— синего (серого, безобразного) моря я глядел в окно в Европу. Антураж арийский, суровый: белесый песок, одинокая сосна, кругом — ни души, волны и грохот, октябрь уж наступил и тевтонский ветер, ледяной, упорный. Словом, обстановка, располагающая к душегубству. Однако никто меня не соблазнял, я глядел в петровское окно, думал думу, то есть не думал, а видел в сливающихся — прибрежных, водяных, небесных — сумерках пестроту и прелесть капитализма. Нет, дальше, вглубь, феодализм, Франциск, читающий стихи цветам, зверям и звездам, Лютер швыряет в черта чернильницей… Ну, тут уж пропасть, трехсотлетняя бездна меж ними, в эту бездну, в эти сумерки я и погружался, восторг сменялся тревожным ветром раскола, разрыва, рокового ренессанса. Дальше, вглубь, третий всадник Апокалипсиса на вороном, как ночь, коне, принес меру, сумрачный германский гений и острый галльский смысл занялись прогрессом (золотом), черный пудель обратился в странствующего студента и сказал: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо» (и тут соврал, отец лжи). Человечество пошло другим путем, спускаясь все ниже и ниже, что ж, из бездны ярче звезды и точка отсчета — гора, Голгофа. Но если Голгофа вершина, то вершина наша — убийство. Это сегодняшняя одержимость врывается в хмурый балтийский вечер, а тогда я просто гулял по песчаным дюнам, дышал северной свежестью йода, водорослей, конца света, вглядывался в окно, видел вечного странника и забавлялся — сочинял диалог: что было бы, если бы. Занятие праздное, диалог банальный, пятьсот лет просвещения освободили нас от демонов… Ну, да это как сказать: видали за эти годы (особенно последние) Мефистофелей и похлеще, просто зло стало явлением рядовым, обыденным, не для избранных только, демос, равенство, равны во зле, а обещанного блага что-то не видать. Да, прогресс снял сказочные покровы и просветил: дух отрицания и сомнения не вне, а в нас.