Третье поколение - [61]

— Какой же ты молодой? По голосу — так дедушка, — пробурчал Малыш, и эта реплика, вызвав улыбки, склонила чашу весов в пользу Диккенса.

— А я вот что придумал, — выступил вперед Фауст, прислушиваясь к тиканью заведенного будильника. — Сегодня объявляется Новый год! Новый год новой эры! Праздник, а в праздник принято петь и веселиться. Ура?

Говоря это, он совместил часовую и минутную стрелки на двенадцати, подогнал к ним стрелку звонка, и будильник затрещал весело, взламывая недоверчивую тишину, и трель рассыпалась эхом по коридорам и переходам. А Фауст крутил и крутил ручку завода, а к механическому чуду, ожившему в его руках, тянулись детские ручонки, и это была победа. Затем Фаусту пришла в голову новая мысль: он схватил с пола кастрюльку и стал постукивать пальцами по ее донышку и подыгрывать себе губами, стараясь воссоздать слышанную когда-то мелодию. И вдруг Малыш высоким чистым голосом подхватил ее, стал выбивать сложный ритмический рисунок на сиденье подвернувшегося стула. Не дожидаясь реакции остальных, в круг ворвалась Маргарита и пошла в танце, который рождался у нее сразу, сейчас, на глазах. Первые движения, скованные и неловкие, с каждой секундой становились свободней, раскрепощенней. За ней другие, прежде только раскачивавшиеся из стороны в сторону, поднялись и неумело топтались, все более отдаваясь ритму и высокому голосу Малыша, поддержанному голосами Маргариты и Чарльза Диккенса. Всех захлестнула эта песня без слов, песня рождения нового времени.

— Пусть меня зовут Гретхен, как звала меня мама, — шептала одна девочка, кружась на месте. — Пусть все меня зовут Гретхен.

— А я тоже знаю шампиньоны, — откровенничала другая на ухо Фаусту. — И умею выращивать…

— Это здорово, — напевал он, — это замечательно. Мы узнаем все-все, что знали люди прежде, и будем это делать. И начнем мы с себя самих, со своей культуры… Трум-ру-ру-рум. Послушай, как идут часы: тик-и-так, тик-и-так! Завтра будет новый день, и мы назовем его вторник! Трум-да-да, трум-да-да, и мы научимся писать и читать. Ля-ля-ля, ведь жизнь не может стоять на месте, даже если останавливается время. И мы соберем у себя многих-многих других, умных и глупых, сильных и слабых, больных и здоровых, кто прячется сейчас по подвалам и руинам, и больше никому не позволим никого убивать! Вот так! Вот так! Мы построим новый мир! И среди нас появятся такие же умные, как Профессор, и такие же храбрые, как Герм, влюбленные, как Соседка, и красивые, как Марго… Рита, Рита, Рита-та…

— Жил да был в теплой просторной пещере добрый волшебник, — начал свою сказку Чарльз Диккенс, когда танец закончился и уставшая детвора влюбленными глазами уставилась на Фауста, требуя от него нового чуда. — Когда-то, задолго до тех дней, о которых пойдет речь, ходил этот волшебник по земле и творил для людей чудеса: кто что ни попросит — выполнит. Так поступали все маги и колдуны с незапамятных времен. Только задумался он однажды, что же это такое — добро, вправду ли его ведовство счастье приносит. И отправился он снова по тем местам, где уже однажды побывал, где щедрым сердцем делал сверхъестественное, откуда уходил в твердой уверенности, что недаром старался.

Подходит он к дому, в котором останавливался когда-то на ночлег. Красивый был дом, крепкое подворье, хозяин с хозяйкой душа в душу жили, четверо ребятишек — крепыши да красавцы. «Всем-то довольны, — вздыхала хозяйка, — но без беды — никуда: только каждый четвертый из моих деток жить оставался. Одни в утробе моей зачахли от непомерной работы да небрежения моего, других чума или случай несчастный унесли. Четверо сыновей моих — на старости подмога, верно, но были б остальные живы, вовсе можно было б нам старикам не печалиться. И рук в хозяйстве больше, и опора нам. Девочек особенно жалко…» Посочувствовал тогда волшебник материнскому горю, почитал в ученых книгах, что делать надобно, да и воскресил восьмерых детей крестьянских. То-то радости в доме было! И вот возвращается он: вроде, и тот дом, да не тот, покосился, в землю боком врос, мохом по самую крышу окутался; вроде, и то подворье, да не то, постройки в небо щелями смотрятся, ни овцы, ни куры полудохлой; и хозяйка с хозяином — страшно глянуть: поседели, высохли, хлебную корку в воде мочат и сосут по очереди, так как нечем им жевать. «Что за беда приключилась? — спрашивает волшебник. — Засуха поля сгубила? Скотину мор свалил? Война прокатилась по хутору?» «И, милый, — ответствует старуха, — дети наши похлеще войны да засухи разор устроили. Было их четверо, я горя не знала: поспевала и за ними следить, и за скотиной ходить, и мужу на поле помогать. А стало их втрое — ни рук, ни ног, ни глаз мне не достает. Девки подросли — замуж просятся, ревмя ревут, сердце из груди наживую вынают. А женихи гонорятся, без приданного и не смотрят. Вся худоба на приданное и ушла. Свиней да курей на свадьбы перерезали. На сыновей и вовсе никакой надежи, как чертополох…» «Где они сейчас-то?» — спрашивает кудесник. «Да по полям нашим ходят, земли делят. Волосы да рубахи друг на дружке рвут, смертным боем бьются. Давно уже не видать их, с месяц. Виной всему волшебник, который приходил тут однажды да воскресил по глупой бабьей просьбе восьмерых деток моих. Ныне бога молю, чтобы он обрат пошел и детей-разбойников на тот свет спровадил, дал бы нам со стариком хоть помереть спокойно», — а сама жует черствую корку вперемешку со слезами горючими. Задумался тогда маг, крепко задумался, да не следовать же безумному совету несчастной матери, вернул хозяевам здоровье, а хозяйству — былой вид, прибавив от щедрого сердил сундук с золотом.