Третье поколение - [59]

— Не знаю. Но пусть приходит. С кутенком?

— Ага. Живой, мохнатый, беспомощный.

— Удивительно…

Маргарита скользнула за дверь, чтобы выслушать наставления врача по уходу за больными, а в голове Фауста в такт шагам снова застучали серебряными молоточками мысли. «Как, например, строится стена? Тот, кто умеет класть кирпичи, тот кладет; кто может подносить глинистую смесь, тот подносит; кто может делать замеры, тот делает замеры. И так стена будет сложена. Осуществление справедливости подобно этому. Способный вести рассуждения и беседы пусть ведет рассуждения и беседы, способный излагать исторические книги пусть излагает исторические книги, способный нести службу пусть несет службу; таким образом, следуя справедливости, все дела будут выполнены…» И вновь ему показалось, что это не его слова, они уже были в нем, их помнили его деды и деды его дедов и руководствовались ими.

Отряд он отыскал по голосам, которые то гудели ровно, как морской накат, то взлетали и метались по переходам перепуганными птицами, то опадали снежными хлопьями и превращались в настороженную тишину. Дети сидели в одной из комнат тремя концентрическими кругами: во внутреннем — старшие, наиболее сильные, во внешнем — малышня, ослабшие, больные. В центре стоял, повесив голову, мальчишка, вздрагивающий всякий раз, когда кто-нибудь начинал говорить.

— Вырвать ему глаза и выбросить на площадь, как сделали с двадцать четвертым, — пусть смотрят в небо…

— Пусть сначала объяснит!

— Отрубить ему правую руку, высушить ее и сохранить на память, чтобы неповадно было другим новичкам…

— Позвольте узнать, чем вызвано судебное заседание? — полюбопытствовал Фауст, становясь рядом с обвиняемым.

— Это дело отряда, — не слишком решительно заявила Кроха, после раздумий, занявших несколько секунд, встала, вытянулась. — Докладывает первый: номер восемнадцать изобразил на стене… Вот. Он нарушил приказ Аввы!

Она ткнула пальцем в рисунок.

— У-у-у-у, — гул ненависти из трех десятков глоток нарастал подобно вздымающейся волне, на мгновение он ворвался вовнутрь Фауста, смял его, захлестнул.

— Погодите, — тихо попросил он, всматриваясь в изображение, овладевая своими чувствами, и гул опал, не достигнув апогея, — Дайте разберусь.

Глаза его были не настолько привычны к темноте, как детские, но выполненный углем на белой штукатурке рисунок, выпуклый, объемный, без сомнения изображал Юнца, когда тот, стоя на трибуне, вздел величественно руку над головой. Неуловимыми штрихами, лишь слегка нарушив пропорции, художник добился не только разительного сходства, живости движений, но и комического эффекта. Чем дольше Фауст всматривался в набросок, тем смешнее и нелепее казалась ему поза нового Главы Правительства. Исподволь глянув на детей, он заметил, что те также не отрывают глаз от шаржа, старательно прячут улыбки.

— А что, похоже, только кажется, не слишком умело, — проговорил Фауст и не удержался, рассмеялся.

Многие как будто ждали этого. Смех вспыхнул робкими отзвуками во внешнем круге, метнулся вовнутрь и вдруг заполнил всю комнату. Поначалу глухой, сдерживаемый, болезненный, похожий на рыдание, он сломил плотину запрета и заметался серебристыми отблесками колокольцев.

— Молчать! Молчать! — Кроха раздавала пощечины ближним к ней, но выкрики ее тонули в буре хохота. — Молчать, свиньи! Пустите меня!

Ее руки оказались намертво заключенными в лапищи Карлейля, сию минуту вошедшего в комнату. Не зная причин веселья, он улыбался во всю ширь своего добродушного лица, и эта детская улыбка остановила всех, кто был готов броситься на помощь Крохе.

— Интересно тут у вас, — загудел Карлейль. — Одни — смеются, другие — дерутся. Мне это нравится. Здравствуйте. Разрешите, я с вами посижу? Этот Диккенс просто невыносим, болтает, болтает, нормальному человеку рта не дает открыть…

Он отпустил рвущуюся Кроху, перехватил ее удар, положив руку ей на плечо и, слегка надавив, усадил на место.

— Ну что, ребята, будем дальше судить художника? — спросил Фауст. — Или меня послушаете?

— Он нарушил указ, — упрямо и зло возразила Кроха. — А вы — дешевый авторитет зарабатываете…

— Если беспощадно судить неумелых да неловких — всех придется перекалечить. Вот ты умеешь танцевать?

— Чего, — переспросила ближняя к нему девушка, от неожиданности забыв встать и представиться.

— Танцевать ты не умеешь! Отрубить тебе ноги! А ты дом построишь? Нет?! Обкарнать руки! Ты по-птичьи разговариваешь? Нет, вырвать язык… А указы, друзья мои, разные бывают, и поспешные, и ошибочные. Иди, садись на место, — Фауст подтолкнул обвиняемого, внутренне готовясь к речи.

— Жить так, как раньше, — не годится. Но жить надо. Вопрос — по каким законам. Ваши прежние в своей основе неверны. Провозглашенная забота об интересах всего сообщества, отряда, оборачивается прикрытой заботой о самом себе: в случае беды — спасайся кто может, в случае удачи — урви побольше. А в итоге: каждый сам за себя. Есть другие законы, более справедливые, человечные, нам предстоит их узнать и придерживаться. Честно скажу: всех я не знаю, но знаю главный: помни о другом, думай о другом, заботься о другом… Дисциплина, — кричите вы, — превыше всего. Превыше всего забота о человеке! О каждом! Дисциплина из-под палки, из страха наказания — плохая дисциплина. У людей как бы делается два лица: одно как у всех, другое про себя… Если человека долго-долго бить и унижать, то он мало-помалу становится нечувствителен к ударам, унижению, надругательствам. Он перестает думать о других, перестает работать для общего блага; что тогда прикажете с ним делать?