Третье поколение - [57]

Фауст скинул капюшон. Он стоял перед музыкантами. Старик-дирижер удивленно всматривался в его лицо, ни о чем не спрашивал. Молча ждали его слова и остальные.

— Там люди, — Фауст кивнул в сторону ямы, — может оказаться, среди них остались живые…

— Я видел тебя, — сказал дирижер сухим надтреснутым голосом. — Ты входил в реку. Первый. Потом уже другие решились. А это кто?

Он кивнул за спину Фауста. Тот оглянулся. В нескольких шагах позади него стояла Гермина.

— Это Гермина, — ответил Фауст, пораженный появлением девушки. — У нее сегодня не стало брата… Тот убил бывшего Главу Правительства, а толпа убила его. Она… она мне сестра…

— И чего вы хотите?

— Там, в яме, наверное, остались раненые. Их надо спасти.

— Зачем? — глаза дирижера не выражали ничего, кроме давней усталости, возможно превосходящей меру его сил.

— Они — люди. Мы перенесем их к себе. Они такие же как мы и имеют право жить.

— Вот как, значит: жить. — Старик опустил свою седую голову, затем обернулся к остальным, резким тоном приказал на непонятном языке.

Тотчас несколько музыкантов отложили инструменты и оружие, следом за Герминой начали спускаться в воронку.

— Вероятно, вам понадобится врач, — старик жестом остановил движение Фауста. — Герартц! Подойдите. Вы отправитесь с ними: они нуждаются в помощи. Захватите саквояж с медикаментами. И скрипку.

Тем временем из-за вздыбленных плит показалась Гермина. Потом мужчины вытащили наверх двух раненых.

— Я дам вам людей перенести их в убежище, — продолжал дирижер. — Пусть твоя сестра проводит, а ты, прошу, останься…

Смысл этих слов не дошел до сознания Фауста: он не мог отвести взгляд от женщины, просившей у него бумажку — вопрос к Главе, — листок по-прежнему выглядывал из сжатого кулака, — бросившуюся на Герма. Улыбка на ее лице сменилась гримасой страдания и боли. Она лежала в прежней позе, только выражение лица изменилось, да снег, покрывший все кругом, уже начавший оседать, стаял на открытых участках ее тела.

— Герартц! — позвал Фауст и указал глазами на женщину.

Прежде чем врач успел двинуться, к той подскочила Гермина, недоброе предчувствие всколыхнуло Фауста, он отвернулся, чтобы не стать свидетелем расправы.

— Она тоже жива…

— Хорошо, еще двое пойдут, — кивнул дирижер, всматриваясь в девушку, обескураженный той гаммой чувств, противоречивых, напряженных до крайнего предела, вместившихся в три коротких слова: она тоже жива… — Герартц, по-видимому, вам придется задержаться подольше. Кто бы мог подумать?..

Фауст остался с музыкантами, и пока были видны спины уходящих, молчал напряженно. Слишком многое он должен выяснить у этих людей, чье появление вселяло страх, не вопросы не укладывались в слова, а в голове стучало: «Все не так… все не так…» в такт шагам несущих раненых. Наконец он повернулся к дирижеру и замер, увидев в его глазах смятение, вызванное теми же вопросами к нему, Фаусту. И первый, мелькнувший, как сполох молнии: «Кто вы?», не выбился наружу ни у того, ни у другого. «Мы — люди!» — разве этого ответа было мало? Разве не вмещал он в себя все?!

— Пойду, пожалуй, — сказал Фауст. — Ждут меня…

— Да. Тебя ждут. Иди… И приходи в следующий раз. Завтра.

— Меня зовут Фауст.

Дирижер улыбнулся и повторил оборванную ранее фразу:

— Кто бы мог подумать, что все вернется на круги своя? Даже Фауст…

«Какой сегодня длинный день, Самый длинный из бесконечных», — думал Фауст, останавливаясь у входа в жилье. Он склонился над зеленым пучком травы, привлекшим его внимание утром, его захлестнула теплая волна нежности, и горло сдавил спазм. Мимо прошли музыканты, выполнившие приказ дирижера, возвращающиеся во взвод. Они, не скрываясь, с любопытством рассматривали Фауста, и ни в одном взгляде не ощутил он оттенка угрозы.

«Земную жизнь пройдя до половины…» — медными колокольчиками прозвенела в его голове фраза, и он замер, прислушиваясь к ней. «Земную жизнь пройдя до половины…» — снова повторил Слова, как шаги по камням. Были ли они рождены в одно мгновение им или жили в нем давно, чужие, вытолкнутые прихотливой памятью в этот момент? За этим предложением должно следовать другое, обязательно, но какое? Нет, придумай он это сам, знал бы конец. Значит, слова эти начало чего-то, и внутри него таится следующая фраза, и следующая за следующей… А вдуматься, произнесенное — бессмыслица: как можно определить середину жизни, когда неизвестен миг смерти. Под одной плитой оказались Герм, едва ли перешагнувший тринадцатилетний рубеж, и Профессор, старше его в три с половиной раза. Да и начало жизни, что это?! С какой точки вести отсчет? С момента отсоединения кусочка плоти от плаценты или с момента осознания своего существования? От первого вздоха или первого страха? Но самое парадоксальное, он это чувствует: события последних дней и часов разделили его жизнь на две половины — одна — до, другая — после, и вторая уравновесит первую, сколь бы краткой ни была. Пусть ему отпущено всего три года, они по значимости не меньше тридцати предыдущих, А у всего человечества не случаются такие дни, начиная с которых время начинает сжиматься, сгущаться, и каждый последующий год весомей столетия? «Земную — жизнь…» Земную…