Третье поколение - [60]

— Убить, — обронила Кроха.

— Нет, убивать никого нельзя, как нельзя доводить человека до состояния скотины. Оно страшно даже не тем, что он перестанет трудиться, замкнется в своем мирке, а тем, что он найдет более слабого, беззащитного и будет измываться над ним. И получится, что всегда прав станет сильнейший, какое уж тут равенство?

— Но Авва говорил иначе! — снова выкрикнула Кроха. — Авва мудрый, он заботится о нас!

— Авва уехал, ушел. Бросал вас и ушел, — дети молчали напряженно, это напряжение сковывало Фауста, с усилием подбиравшего выражения для полуосознанных самим мыслей. — Подвернулся случай, и он воспользовался им… Но я не к этому вел, об этом разговор еще впереди. Важно, чтобы все, пусть не сейчас, не сразу, но поняли: незаменимые есть! Каждый из вас незаменим, каждый личность! Нам надо учиться уважать самих себя, тогда придет уважение к товарищу… И раз уж вы такие непохожие, незаменимые — может, к чертовой бабушке ваши номера? Пусть каждый выберет себе имя. Меня, например, зовут Фауст. Это — Карлейль, это, — он указал на вошедших, — Маргарита и Чарльз Диккенс, это не номер первый, а Кроха…

— Крохой меня назвал Авва, — девушка встала, вскинула голову. — У меня раньше тоже было имя — Петра.

Дети сидели неподвижно. Их молчание было враждебно. До сего дня они представляли собой монолитную группу, где каждый был маленьким исполнителем чужой, большей его собственной, воли, где все были связаны жестокими, но ясными законами. Теперь им предлагалось стать непохожими, самими собой. Фауст ждал, и его решительность понемногу растворялась в гнетущей тишине. Откуда-то сверху, сквозь плиты пробилась струйка воды от растаявшего снега, ударила пулеметной очередью в плиты пола, и Фауст вздрогнул. Карлейль склонился к уху Чарльза Диккенса, указывая глазами на него, шептал что-то горячо, и тот согласно кивал головой. Невнятный шелест слов был единственным звуком, проступавшим в глухой темноте.

— Я маму помню, — раздалось вдруг, и с места поднялся мальчишка, не снимавший повязки с глаз даже здесь, вдали от света, номер двадцать четвертый, — она звала меня малышом. И ты тоже…

— Верно, Малыш, только это у меня вышло случайно, — сердце, затаившееся в груди Фауста, забилось гулко, сильно, ровно. — Мне сегодня тоже мама приснилась, но я не увидел ее лица…

— А я помню, — упрямо сказал мальчишка и повел головой, точно бросая вызов остальным.

— И я… — раздалось совсем тихое, и снова, — и я…

Свет, едва пробивавшийся снаружи сквозь нагромождения плит и блоков, погас вовсе. Теперь только слух мог определить, что хрупкие осторожные «и я» принадлежат разным детям.

— А я — против, — вскинулась Кроха-Петра. — Я ухожу! Придумывайте новые законы, давайте друг другу имена, вспоминайте, что хотите делайте, я — против и ухожу!

В проеме двери появился Карлейль, неся в руках гнилушки, источавшие неверный, призрачный свет, бережно положил их у ног Фауста в центре круга.

— Слышите все? Кто со мной? — Петра стояла за порогом. — Кто пойдет со мной к Авве? Он сейчас одинок! Ему очень плохо без нас, я это чувствую!

И снова густое, тягостное молчание наполнило комнату.

— Я с тобой! — поднялся один.

— И я пойду! — присоединился к нему другой.

Семь человек из внутреннего круга встали рядом с Петрой, та не спешила уходить, точно колеблясь в верности сделанного выбора, затем повернулась к Фаусту.

— Склад Толстяка пусть остается вам. Продуктов там по нашим расчетам на год-полтора… Мы возьмем только на дорогу. Не забудьте завтра караул сменить, — и вышла.

— Не надо, — остановила Маргарита Фауста, шагнувшего было следом, еще верящего, что их можно отговорить, удержать. — Не надо. Она любит Авву, как ты этого не видишь? Но она вернется, может быть, вместе с ним. И остальные вернутся. На, держи…

— Вот что я скажу, если позволите, — загудел басом Карлейль, отодвигаясь от стены поближе к центру. — Мне кажется, людям следует держаться ближе друг к другу. Фауст в этом прав. И с именами он здорово придумал. Меня зовут — Карлейль, а мою жену — Роза. По-вашему, я должен бы стать номером первым, она — вторым, смешно даже. Но главное вот что, возьмите нас в свою… семью. Я многое умею делать: дома строить, печи класть, с инструментами обращаться, соорудить что — глазом моргнуть… Кузню бы сделали, гончарную мастерскую, а я бы вас научил… Роза — умница, шьет, штопает, шампиньоны выращивает, грибы такие съедобные, без света могут расти…

Здоровяк стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, и мял ручищами случайно подвернувшуюся железяку. Его заявление, сделанное сразу после ухода Петры и семи старших, прозвучало неожиданно.

— Возьмете?

— Давайте голосовать? — спросил растерявшийся Фауст и первым поднял руку.

— Спасибо, — Карлейль, полуотвернувшись, махнул по щеке рукавом при виде вздетых вверх детских ладошек. — Спасибо… Я пойду? Роза, наверное, потеряла меня, переживает, выдумывает всякие глупости… Мы завтра вместе явимся. Ведь можно? И того, спать я хочу невыносимо, пора мне… Спасибо…

Едва Карлейль исчез в коридоре, как в круг вошел Чарльз Диккенс.

— Плохо человеку, когда он один, — начал он, запнулся, поперхнулся, продолжил хрипло, — я тоже… Правда, я не умею делать то, что умеет Карлейль, зато знаю, где много-много книг и… некоторые уже прочитал… Сам тоже сочиняю разные истории, стихи, сказки. Но у меня получается совсем не по-книжному… Может, и меня к себе примете? Молодой, холостой, одинокий — сгожусь…