Треть жизни мы спим - [11]

Съемки были остановлены, а в спектаклях ее спешно заменили другими исполнительницами, наконец-то дождавшимися своего часа, и она ощутила невероятную пустоту, которая разрасталась в ней, словно опухоль, из маленькой, крошечной пустоты превращаясь в огромную пустоту, заполняющую ее до краев. Она перестала улыбаться, грустить, флиртовать, сердиться, упрямиться, без своих ролей полностью лишившись эмоций, но никто из близких этого не замечал, а ее вытаращенные, испуганные глаза и побелевшее, обескровленное лицо все объясняли страшным диагнозом, чем же еще, ведь рак крови, в неполные двадцать, в зените успеха и славы, это так страшно и несправедливо, что просто не укладывается в голове. На самом же деле, оставшись один на один с собой, она почувствовала себя на пустой, неосвещенной сцене, без роли, текста, суфлера, костюма и массовки, словно ей дали чистый лист бумаги и, вытолкнув из-за кулис, сказали: играй, но что играть, не объяснили. У нее не было характера, мнения, привязанностей, предпочтений, наваждений, мыслей, да ее самой не было, и, в пять лет в первый раз попав на сцену, с которой долгие годы, до самой болезни, не сходила, она так и осталась пятилетним ребенком, табула раса[1], на которой можно было писать что угодно, а можно было не писать ничего, человеком с зачаточной, остановившейся в развитии, как замерший в материнской утробе плод, личностью.

Ее родители, и мать, и отец, проживали, каждый по-своему, все стадии, которые проходят получившие страшный диагноз: отрицание, гнев, торговлю, горе и смирение. Сначала они повторяли: не может быть, это ошибка, глупость, какой еще рак у нашей девочки, умницы и красавицы в самом расцвете лет, должно быть, онколог перепутал анализы, нужно позвонить другому, получить второе мнение, третье, десятое, пока кто-нибудь не скажет наконец-то, что у дочери нет никакой лимфомы, нет и быть не может. Затем кричали: почему это случилось с нашей семьей, с нами, такими благополучными, такими красивыми, почему с нашей девочкой, а не с какой-нибудь другой, той или этой, с домработницей, с кухаркой, с дочерью кухарки, ей как раз столько же лет, сколько нашей малышке, может, кто-нибудь сглазил, ведь миллионы людей знают ее и следят за каждым ее шагом. Окончательно уверившись, что без сглаза не обошлось, мать тайком отправилась к какой-то модной ведунье, к ней ходили все знаменитости и жены богатых мужей, и та, глядя на фото, шептала, кровь предков чистая, кровь, как сила небесная, оберегите, сохраните, от глаза дурного, от часа худого, от слова наговорного, от женского да от мужского, от детского и старушечьего, от слова злого защитите, от клеветы и завистников недобрых, да сбудется сказанное. Гнев сменился торговлей, словно с лимфомой, как с нечистым на руку политиком, можно было договориться, дело за ценой, и мать с отцом принялись помогать другим больным, чьи фотографии и номера банковских счетов публиковали в сети и транслировали по телеканалам, перечисляли церкви, фондам, хосписам, домам престарелых, сиротским приютам, собачьим питомникам, а еще обещали богу или высшему разуму или еще кому-то, кто мог бы внять их обещаниям, пусть только наша девочка поправится, и тогда я уйду в отставку, шептал отец, или в монастырь, клялась мать. Затем были горе и слезы, осознание того, что случилось, непосильное для обоих, и отец пытался глушить горе в вине, а может, и не только в нем, все чаще задерживаясь после работы, а мать увеличила дозу антидепрессантов и впала в полнейшую тоску не только потому, что теряла единственную дочь, но и свои мечты и амбиции, воплотившиеся в той. Горе сменилось смирением, что ж, ничего не попишешь, судьба не собака, палкой не отобьешься, а затем замерцала, как вывеска ночного клуба, надежда, что вспыхивала, освещая все вокруг, а потом гасла и снова вспыхивала, может, уже есть какое-нибудь экспериментальное лекарство, которое не выходило пока за пределы лаборатории, может, врачи предложат именно ей испытать это лекарство, а оно возьмет да и поможет, раз уж, так случилось, не отзывался ее организм на стандартное лечение.

Но все это проходили ее родители, а она не чувствовала ничего, кроме опустошенности, и была так одинока, что, если бы могла ощутить свое одиночество, сошла бы с ума, вот только для этого нужно было иметь мысли и чувства, которых у нее не было, а она даже не понимала, что одинока. Раньше в доме было много зеркал, и она всегда была окружена самой собой, справа и слева, в спальне и в гостиной, в одежде и без, и ее отражения подглядывали за ее жизнью, в то время как и она подглядывала за ними, а в общем-то, за самой собой, смотрела, как ест, пьет, принимает ванну, листает журнал, делает маникюр, протягивая маникюрше одну руку, потом другую, лежит на массажном столе, с широким отпечатком на лбу от прорези для лица, пока массажистка разминает ей бедра, заучивает с матерью слова для встречи с журналистами, репетирует роль, выхаживая из стороны в сторону, и, замечая, как она не сводит с себя глаз, все подозревали ее в самовлюбленности, хотя на самом деле ей просто нужны были постоянные доказательства, что она существует, ведь как только она переставала видеть себя, теряла ощущение реальности. Мать все время напоминала ей, что нужно радовать поклонников, хотя бы в соцсетях, и она выкладывала свои фото в инстаграм: снимки через зеркало, ноги на стуле, рука, сжимающая бокал, съемочная площадка, театральное закулисье, присланный высокопоставленным поклонником букет, лист сценария, испещренный пометками, а потом, просматривая свои же снимки, пыталась собрать свою жизнь, как пазл, из маленьких цветных кусочков. Она всегда была в центре внимания, окруженная коллегами, поклонниками, репортерами, прислугой, но у нее не было ни друзей, ни подруг, если не считать отражений в зеркалах и матери, не отпускавшей ее от себя, да еще партнеров по игре, с ними она изредка коротала вечера в каком-нибудь кафе или клубе, чтобы развеяться после трудного съемочного дня, но не потому, что хотела развлечься, а просто знала, по фильмам и разговорам, что у каждого человека есть друзья, их не может не быть, и с ними нужно весело проводить время. Там она копировала свои роли из молодежных фильмов, где была душой компании и своей в доску, но в реальности оказывалась скучной, странной девушкой, с которой никто не знал, как себя вести, особенно когда она ни с того ни с сего цитировала собственных героинь. Она не сближалась с журналистками, все время крутившимися рядом с ней, и ни словом не перемолвилась со своими гримерами и костюмерами, что списывали на ее надменность, вполне объяснимую, она же звезда, но на самом деле она не знала, что и как нужно говорить, и даже не понимала, нужно ли вообще что-то говорить, поэтому просто молчала, перекатывая во рту пустоту.