Тремпиада - [9]

Но посидеть не удалось.

В распахнутую дверь ворвался личный шофер нашего начальника.

— Американский экскаватор в печь уронили, — смеясь, сообщил он. — Все уже здесь. Ищут, кто проектировал траверзу для спуска краном.

На душе моей похолодело.

Еще не веря в то, что это моя траверза загубила американский экскаватор, я спросил шофера: — Пострадавшие есть?

— А как же! — весело отозвался он. — Экскаватор и пострадал. Вытащить его из печи невозможно, да и нечего уже вытаскивать. Шеф распорядился: порезать то, что осталось автогеном, и пустить на переплавку.

Тайная надежда, что экскаватор можно вытащить из доменной печи, растаяла под огнем газорезчика.

— Пострадавшие еще будут, — мстительно подал голос кто–то из рабочих.

— Можете не сомневаться, — пригасил возбуждение рабочего пожилой инженер, — проектировщик — это всего лишь бумага, чертеж. А есть еще и те, кто подписали эту бумагу к исполнению. Подписали чертеж своими именами и фамилиями…

— Они тоже пострадают? — спросил я, понимая, как глупо звучит мой вопрос.

— Комиссия разберется, — продолжал почему–то веселиться шофер шефа. — Верно, товарищ Берия?

Он смеялся, рабочий злился, пожилой инженер заваривал чай, а я казнил себя, становясь безжалостным прокурором. Но как только мои мысли приближались к моменту определения меры наказания, как мой внутренний прокурор превращался в изощреннейшего адвоката, и уводил высокий суд в дебри спасительной — во имя души — схоластики.

… — Вот так я попал в театр, — смеюсь я вместе с моими гостями, всплывшими, Бог весть, откуда, в канун Песаха, попутчиками и героями моего настоящего сюжета.

Во дворе все того же домика, снимаемого мною за двести двадцать долларов, на бетонной площадке среди буйной травы, ухоженных кустов розы, нескольких стрелочек льна, и маленького душистого кустика конопли, готовилось пиршество.

Все та же весна, звала нас куда–то, а полная луна месяца нисана, взывала к осознанию.

И приходила какая–то уверенность, что, не взирая ни на что — это случилось!

Мы сделали это. Мы вышли из своего Египта.

Каждый вышел по–своему. Кто как умел. И потому — в пасхальный седер заповедано молодым евреям слушать рассказы своих отцов.

Но до начала праздника еще ночь осознания и весь день. И не кому–то, а самому себе, хочется устало, но не без гордости сказать: парень, ты вышел из своего Египта… По крайней мере, ты повернулся к нему спиной…

Я оглянулся. Жены рядом не было.

Ну что ж… ей тоже, есть о чем подумать на кануне. Таков уж этот день.

А точнее — ночь новолуния. Каждый там, где он должен быть.

И не надо пытаться понять почему: так надо. И если кто–то еще пребывал мыслями в своем Египте, то я оказался среди людей, которые везде чувствовали себя дома.

Последним предпраздничным ужином занимался, непонятно как, и из каких миров, явившийся гость.

И привезенная моим гостем Шаем из арабского, бывшего русского магазина «Книги», баранина, готовится на раскаленных огнем углях. И купленная им водка «Абсолют» стынет в морозильнике.

Сегодня я гость на его ужине. И я гляжу в слезящиеся глаза кавказского шамана, в чьих жилах течет кровь мудрецов Иудеи, и вижу то, как он священнодействует над жертвенным бараном, тем самым бараном, чью плоть вот–вот поглотит огонь наших желудков.

Но прежде Шай насыплет много перца, соли и польет мясо уксусом — да помогут они желудку принять эту жертву…

Дым разъедает глаза и заполняет собою дом.

— Как тихо тут у вас! — удивляется Шай, на мгновение, прерывая свой магический процесс.

— Мне нравится, — говорит он с сильным кавказским акцентом. — Я грешник и места тихие люблю.

Я смотрю на этого грешника с лицом разбойника, и мне он почему–то люб.

Может быть, его визит в мой дом потому и стал возможен, что встретились мы с ним не через парадный вход наших личностей.

В его руке оказывается маленькая бутылка с насыщенным солевым раствором, которым он сбрызгивает мясо.

Клубы дыма, сопровождаемые треском расколовшихся кристаллов соли, скрывают на какое–то время этого удивительного, странного, понятного и непредсказуемого человека.

А когда дым рассеивается, то я вижу себя в арабской деревне среди людей, сидящих в машине и терпеливо ждущих травы.

И пока один из них — Петя — ведет с кем–то переговоры по мобильнику, мы с Директором взираем на Шая.

— Смотри, как Петя хорошо сохранился! — кричит, слегка покашливая, Шай. И уже только для нас:

— Тринадцать лет за три ходки.

Петя слышит и оскаливает рот в улыбке. Золотая фикса вспыхивает дьявольским огнем. Петя поворачивается к нам спиной доходяги, продолжая односложно вести с кем–то переговоры: «НУ!».

— Тюрьма консервирует людей, — заключает Шай. — Внешне сохраняет, а изнутри разъедает совсем…

— Офигеть, — протяжно пропел мне на ухо Директор, — продюсер и русский писатель посреди арабской деревни в одиннадцать часов ночи в поисках отравы. Вы будете это описывать, Анатолий? Что скажешь, Шай?

— Мы у себя дома, — с сильным кавказским акцентом произносит Шай. — Это, Саша, моя территория.

— Вот он! — Петя захлопывает дверцу машины и обращается к Директору. — Езжай за тем пацаном.

Фары выхватывают из темноты сонную физиономию малолетки.