Тремпиада - [8]

Мокрый запах снега долетал и до нашего городка, который затерялся в буйной, нетерпеливо спешащей жить зелени запоздавшей весны.

Этот город я называл Городом магов и мастеров.

Для меня и тех, кто понимали, о чем речь, не было в этом названии ничего необычного. Я и сам себя видел колдуном, носящимся из мира в мир, и то и дело таскающим за собой контрабандой то прежние свои стихи, написанные в ту эпоху, когда процветали не только рыцарские поединки, но и поэтические турниры; то знания и вещи, принадлежащие мне, но принадлежащие мне в будущем…

Словом, моя неосознанность подвергала меня всевозможным испытаниям, обильно сыплющимся на мою голову, как из Рога изобилия.

Порой, я задаю себе вопрос: «Боже, зачем ты все это наворотил»?

И сам себе отвечаю: «А чтобы не спал на морозе — замерзнешь».

Возможно, что для окружающих я и был кем–то вроде колдуна или мага, от которого одни хоронились, другие безотчетно искали встречи, только сам я точно знал: я очень быстро устаю быть человеком, а потому, становлюсь кем–то иным, кто с высоты своего сознания помогает сохранить человеку человеческое достоинство.

Но едва я выкарабкиваюсь из очередной жизненной ситуации, как расслабляюсь, засыпаю, забывая, что сам по себе ничего не значу.

И в этом своем сне я с восторгом играю энергиями, я меняю реальность и создаю миры.

Я соперничаю с Творцом, — и во мне отсутствует сомнение. Какое сомнение во снах?

Я запросто демонстрирую свою силу, я изгоняю духов, я становлюсь воином и тогда в пылу битвы, на краю, где кончается жизненный прилив, а смерть уже застыла в начальной тишине отлива, приходит ко мне новое пробуждение.

Да, понаставил ты мне, Господь, будильников на моем веку.

Чтобы избегать крайних мер я придумал для себя другой вид вхождения в осознанность. Не скрою, такому пробуждению обязан я магии. И то, что на пути восхождения к самому себе, мне приходится обращаться к некогда тайным магическим техникам, сохраненным в разных религиях, меня это нисколько не смущает.

Алхимическая формула придумана не мной, и не мне ее менять.

Пакетики «Липтона» — в чашки. На поднос кладу пепельницу, пачку «Ноблеса», зажигалку. Заливаю кипяток. Окидываю взором кухонный стол: ничего не осталось лишнего?

Я готовлюсь к творческому акту, словно бы усаживаюсь за бортовой компьютер, чтобы писать, пока, это будет возможно, описывать то, что еще способен описать.

Я сяду за компьютер, чтобы свалиться с кресла и рухнуть на пол, от невыносимой боли в позвоночнике.

И эта боль мне — новый сигнал будильника: новое пробуждение в мире осознанности. И не окажись в бортовом компьютере моих собственных переживаний, сложно было бы понять: где это я и я ли это.

Неслышно вхожу в спальню и ставлю поднос рядом с женой. Подкуриваю сигарету, надеваю на шею кулон с обсидианом, беру свою чашку и ухожу в кабинет, к компьютеру, чтобы записать вытащенные из прошлого стихи.

Ты посмотри, какое утро!

Ты утро силы нам утрой.

В душе удачи ощущенье

Разделим пополам с тобой.

И это нежное свеченье,

Снежинок томное вращенье,

И… благосклонная зима

Нам дарит грехоотпущенье…

Стихи были из того времени, когда я, студент советского ВУЗа, мечтал о Литературном институте, и писал стихи даже во сне.

И не успел я подумать о том, что не спроста же я запомнил именно эти стихи, как словно лазутчик явился в свое прошлое.

Это было то самое прошлое, где инженер из меня получился, скажем, прямо — не Бог весть какой.

Зато поэт получился одиозный. И даже капризный.

Своенравный был поэт. Обидчивый.

После института получил направление в Харьков, но сбежал оттуда.

Устроился слесарем на металлургическом заводе. Триста рублей зарабатывал, а тут меня как–то в отдел кадров вызывают.

Ты, мол, молодой специалист, а работаешь простым слесарем.

Мы тебе костюм дадим, и галстук повяжем, и платить будем, аж сто пятнадцать рублей!

А я им: мне и так не плохо — без галстука и без костюма.

И зарплата выше, и отвечаю только за себя.

Нет, говорят мне старшие товарищи. Тебя не для этого страна учила. Иди, работай, где говорят.

И стал я изображать из себя конструктора. Пока американский экскаватор в доменную печь не уронил.

Ты посмотри, какое утро!

Ты утро силы нам утрой.

В душе удачи ощущенье

Разделим пополам с тобой.

И это нежное свеченье,

Снежинок томное вращенье,

И… благосклонная зима

Нам дарит грехоотпущенье…

Едва я записал эти стихи на бланке ремонтных работ, как в вагончик, именуемый Штабом, где инженеры–наблюдатели, к которым в то время принадлежал и я, предпочитали проводить ночную смену, вошли несколько рабочих в сопровождении инженера монтажного участка. Из разговора я понял, что рабочие настаивают на присутствии инженера на существующей стадии ремонта.

— Пойдешь? — спросил меня пожилой инженер.

Я пожал плечами, высказывая вслух ту радость, которая может последовать на предложение оставить теплый, уютный вагончик и выйти в только что описанное в стихах морозное утро.

Я зябко запахнул полы брезентового плаща, чей капюшон никак не желал натягиваться на кроличью ушанку, и распахнул двери вагончика, приглашая рабочих на выход.

— Да посиди еще, — сказал пожилой инженер, — есть время.