Тремпиада - [7]

Он закрыл глаза и прислушался к тому, как откликалось его тело на игру тех потоков. Казалось, весь организм изошел в сладкой истоме. Но мысль ловко опередила реакцию тела, и то уже подчинялось неведомой силе, что переполняла собою этот момент. Расслабления не происходило. Вместо него свершалась какая–то ужасная трансформация.

Мысль оторвала мужа от самого момента и породила собою иллюзию другого мгновения, следующего туда, где в любовной игре наслаждались друг другом двое. И в той иллюзии, в несуществующем мгновении, эти двое становились чем–то одним, кем–то единым…

И тело его напряглось. И руки сжали стеганое одеяло, чтобы по команде отбросить его. И ноги уже ощущали прохладу мраморного пола, а расслабленный, как у Будды живот, точно щитом черепашьего панциря прикрылся буграми мышц. Он готов был предстать во всей своей красе. Предстать перед той, с кем хотел разделить свою радость пробуждения в солнечном мире. И жезл тантрического воина вывел его к ней.

А жена сидела в салоне на ковре, уставленном подносом с кофе, пепельницей, переполненной окурками, полупустой пачкой сигарет, зажигалкой, тюбиками масляной краски, белилами и банкой с кистями, залитыми вонючим растворителем.

Перед ней стоял холст с картиной, которую, вот уже не первый год, пыталась завершить эта удивительная женщина, неосознанно совмещающая в себе талант художника и мистика.

Муж все еще с нескрываемой нежностью смотрел на ее полуобнаженное тело, а в нем, казалось, так и застыло нереализованное ожидание того, что уже нарисовало его живое воображение.

— Привет! — кивнула ему женщина, едва оторвав взгляд от холста. — Доброе тебе утро.

— Доброе утро, — еще улыбаясь, произнес мужчина, наблюдавший за сменой собственного настроения. Теперь он, кажется, начинал жалеть себя. Да, он жалел себя. Жалел за то, что в это прекрасное солнечное субботнее утро, его жена оказалась не с ним. Что момент очарования испарился, а на смену ему явилось нечто неприглядное, что с каждой минутой приобретало все более уродливую форму обиды — венец разочарования собственными фантазиями.

Все еще сопротивляясь надвигающейся катастрофе, он подсел к ней и губами попробовал ее прохладное плечо.

— Пожалуйста, ты мешаешь мне. — Сказала женщина. — Я должна это закончить.

Это было последнее, что зафиксировалось у него в памяти. Не было уже ни неба, ни утренней тишины, ни тихой радости, ни легких ощущений чуда. Черная туча обиды поглотила его, наслав туман раздора и отчаянья.

А когда туман рассеялся, и окно позвало его через чистоту умытого дождем утра взглянуть на ясное небо; когда гроза уступила место явившейся из, Бог весть каких глубин мирозданья, тишине, а сердце все еще колотилось в пылу недавнего сражения собственных желаний, он понял, что проиграл.

Его внимательный взгляд был снова обращен в себя. Нет, не было ему ни уютно, ни вольготно на этом поле брани, с которого в открытую дверь вышел в свой неповторимый мир художника воин–победитель. Его жена.

Глядя на сотворенный им же хаос, мужчина впервые ощутил свое одиночество. Острая боль пронзила его солнечное сплетение, словно бы он наткнулся на острый обломок разломанного подрамника, с которого, точно с ветки дерева, был сорван лист уже помертвевшего, увядшего холста, так и не ставшего картиной…

И сейчас, где бы я ни был, я с любовью и радостью воскрешаю в себе все ту же картинку:

Опущенные жалюзи, за которыми бушует новое утро, придают ее комнате тот необходимый сумрак, в котором зажженные женой свечи еще сильней подчеркивают рассеянные по сумраку лучи солнца.

5. ВЫХОД ИЗ ЕГИПТА

Жена застыла в медитации, а я вышел на кухню. Первое марта. Первый день весны. Это теперь я сожалел, что не купил цветов… А тогда я стоял у цветочного базара, скреб подкладку пустых карманов куртки и думал о невыплаченном мне пособии прожиточного минимума, о неоплаченных мной счетах за квартиру, свет и телефон, не говоря об алиментах. Словом, тогда я думал о чем угодно, лишь бы побороть в себе вспыхнувшее чувство безрассудства.

А как хорошо было бы, если бы в сегодняшнее утро первого весеннего дня, в ее жизнь, жизнь дорогого мне человека, вошел бы цветок хризантемы. — Я бросил взгляд в комнату, где дорогой мне человек впервые, за много дней, почувствовал себя именно человеком.

Опущенные жалюзи, за которыми бушевало утро, придавали комнате тот необходимый сумрак, в котором зажженные женой свечи еще сильней подчеркивали рассеянные лучи солнца. Жена сидела посреди нашего двуспального некогда ортопедического матраца, укрывшись одеялом с головой, но так, что нос и рот оставались снаружи. Рядом с ней горела свеча, на которую наткнулся, словно мотылек, солнечный луч.

Маленькая радуга сияла над кристаллом кварца. Казалось, что это камень породил радугу, едва лишь впитал в себя свет солнца и свечи. Из комнаты едва долетал до кухни ленивый голос флейты, вслед за которым, так же лениво, тянулся дымок благовоний. Цветов явно не доставало.

Было стыдно за себя, знавшего, что под карманами куртки есть еще карман, в котором я хранил заначку — полсотни шекелей.

Израильская зима в этом году оказалась холодной, дождливой и затяжной. Обмелевший за десять засушливых лет Кинерет жадно насыщался водой, а гора Хермон плотно укуталась в снежную шубу.