Трава-мурава - [98]

— Ты пойми, что это в конце концов невыносимо! — крикнула в отчаянии Елена Васильевна.

Но что он мог поделать с собой? Он чувствовал, что в нем живет уже какая-то иная сила, что ему доставляет горькую сладость сознание своей отверженности — иначе как бы он вообще жил вот с этими холодными клешнями вместо рук?

Да еще этот какой-то неопределенный, невнятный ответ на реферат из Тимирязевки!

И необходимость постоянно обращаться к Елене за всяким пустяком: напечатать на машинке страничку-другую, сделать выписку из книги, сделать исправление в рукописи, надписать адрес на конверте!.. А своя клешня никак не хочет учиться писать дальше невнятных крючков и каракуль.

И не однажды мелькала холодная, липкая мысль о самоубийстве.

После Щетихина ли он всерьез стал думать о поездке? Или раньше с обликом Цямкаихи приходили к нему какие-то отрадно-обнадеживающие мысли о том, что есть для него на земле еще место, где правит доброта и любовь? — точно и не скажет Петр Иванович почему, но когда он начинает думать об этом, то обязательно все сведется к воспоминаниям о родной Козловке, откуда он уехал в пятнадцать лет, и уехал, как оказалось, надолго. А образ родной бабки как-то незаметно подменится в памяти обликом Цямкаихи, а тут и Аня, и вскоре окажется, что и не о Козловке он думает, а об Урани, в которой бывал — кажется, году в тридцать пятом, ну да, верно, летом тридцать пятого, когда колхозу имени Карла Маркса в торжественной обстановке выдавался Государственный Акт на вечное пользование землей.

— Товарищи колхозники! От имени Совета Народных Комиссаров Мордовской Автономной Советской Социалистической Республики вручаю вашему колхозу имени Карла Маркса Государственный Акт!..

Да, летом тридцать пятого. Может быть, Цямкаиха помнит этот день? Помнит и его, держащего ту заветную бумагу своими руками?

Вообще у Петра Ивановича от встречи с Цямкаихой осталось чувство удивительного душевного покоя и своего согласия с миром. Но вот какое дело: вполне Пресняков понял это уже потом, задним числом, когда душу закабалило это постоянное раздражение на человеческое якобы равнодушие, на ограниченность, на мелочность интересов и людской эгоизм. Он пытался припомнить, что же делала для него Цямкаиха такого исключительного, чего бы не делала ни Елена Васильевна, ни Аня, но ничего не мог вспомнить особенного. Особенное, пожалуй, было только одно в поведении Цямкаихи: умение, какое-то незаметное умение не досадить своим присутствием Петру Ивановичу в каком-нибудь не очень изящном действии (тогда он еще, например, не мог держать ложку и вилку и ел, как он сам говорил, грустно посмеиваясь, «как собака: ням-ням!..»). Вот эти моменты удивительно чутко ловила старая Цямка, и если выходила даже у Петра Ивановича какая-нибудь оплошка — валились, например, от неловкого движения на пол разные вещи, один раз даже разбилась тарелка, — то старуха не охала, не ахала при этом, а делала вид, что ничего и не случилось.

«А что же еще?» — старался вспомнить Петр Иванович какую-то, как ему казалось, главную причину того душевного покоя и согласия, которое было у него в те дни. Но ничего не вспоминалось. Может быть, старуха говорила какие-то особые слова? Как-то Аня стала высмеивать того самого Володю Чепурнова, который уж очень старался изобразить из себя важного начальника. «Ничтожество! — сказала Аня. — Бюрократ!» А Цямкаиха вдруг тихо сказала: «Нет, Аня, все люди хорошие». Аня, ясное дело, пылко стала доказывать, что так не бывает, что так и быть не может, потому что ясно ведь сказано, что жизнь — это борьба, а если все люди будут хорошие, то какая же может быть борьба? Вот у нас Аверяскин, разве он хороший? Нет, бабушка, ты скажи: хороший? Вот, молчишь!..

И верно, Цямкаиха молчала, молчала как-то светло и скорбно, и даже Петр Иванович, не знавший этого Аверяскина, вдруг понял, что Аня видит в Аверяскине какое-то внешнее безобразие, а Цямкаиха — нечто другое, скрытое от Ани и от любого постороннего взгляда. Но что же Цямка-то видит? Душу человеческую? «Все люди хорошие…»

В отвлеченном рассуждении с этим было даже приятно соглашаться. Уязвленной и одинокой душе Преснякова это было даже как лекарство, как некий наркотик. Предполагать, что где-то (и не очень далеко!) есть люди добрые, ласковые и кроткие, с которыми ты сам как раз и достоин жить и будешь счастлив с ними, предполагать это и воображать этих людей, и эту жизнь, и свое счастье со временем сделалось для Петра Ивановича единственной отрадой. Тут самый раз и подходили милые сердцу воспоминания о родной Козловке и воспоминания об Урани и Цямкаихе. И он думал так: «Если уж ради кого-то и жить, ради кого-то и работать, то только ради них!» И незаметно для себя он приходил к тому же самому убеждению, что и Цямкаиха: «Все люди хорошие…» Ведь всякая мораль приносит отраду прежде всего самому моралисту.

Глава восьмая

1

Вот так и вышло у Преснякова: разумом не соглашаясь с Цямкой, ясно понимая всю непригодность ее успокоительной доморощенной философии в условиях «уличных боев», как он говорил, подразумевая под этим военным термином свою жизнь в городе Саранске, он уже и не мог отрешиться от этой философии и, сам того не ведая, какими-то иными глазами глядел на людей — спокойными и снисходительными.