Трава-мурава - [6]

Но Вера не слушала Алду и, видимо, чтобы та не ввязывалась в ее радость, в это праздничное настроение, стала спрашивать Аню, где та училась, да кто у нее мать и отец, да есть ли братья и сестры.

— Ой, да как теперь хорошо-то будет! — перебивала она сама себя и Аню новым восклицанием. — Свой фельдшер! А то ведь такое село, такое село, а порежешь палец — хоть в Саранск поезжай! И акушеркой можешь? — тихо и с какой-то затаенной радостью вдруг спросила Вера, близко наклонясь к Ане.

Аня кивнула с улыбкой.

— Ну и ладно, а то ведь что же… — сказала Вера, отводя счастливые, сияющие глаза. И тотчас заговорила с прежней живостью о том, какой в Урани до войны был хороший фельдшер, да вот на войну взяли и, сказывают, убили.

За разговором они и не заметили, как стемнело. И только когда Алда со стуком поставила на стол высокую, из толстого стекла лампу, Вера встрепенулась:

— Ой, да ведь сейчас придут!

И правда, только успели убрать со стола самовар, как под окнами послышались женские голоса, и вот уже в избу с шумом и топотом вошли молодые женщины, человек шесть-семь, и первой прошла к столу высокая, полногрудая, со щекастым румяным лицом девка и, стрельнув на Аню смелыми веселыми глазами, сказала:

— А тут уж, бабы, свои гости! — и засмеялась чему-то.

Остальные же толпились у порога, оттуда осматривали Аню с подозрительным любопытством, так что Вере каждую из них почти силком приходилось тащить к столу и усаживать по лавкам.

— Вай, да что вы, бабы! — говорила она, смеясь. — Это своя девушка, Аней звать, из Саранска к нам приехала фельдшером работать! У кого чего болит, приходи завтра на прием!..

— Для тебя-то фельдшерица в самый раз, — сказала густым басовитым голосом высокая полногрудая девушка и слегка ткнула Веру в живот толстым пальцем. — А нам-то бы лучше хоть какого завалящего фельдшера в штанах прислали! — И захохотала.

И тут только, под общий смех, Аня заметила, что Вера беременна. И Вера, смущенно зардевшись, махнула рукой на насмешницу:

— Ты, Груша, только про это и знаешь!..

— У кого что болит! — не сдавалась Груша.

— Ладно, нашли время! — сурово оборвала всех Алда. — Садитесь, сейчас Парасковья придет.

И все сразу притихли, стали усаживаться вокруг стола. Вера привернула лампу, и огонек в стекле вырос, в избе посветлело, и в этом свете Аня увидела все эти женские лица: загоревшие, загрубевшие, осунувшиеся, они казались ей похожими одно на другое, словно тут все были сестры, и одна только Груша выделялась своим широким, щекастым и румяным молодым лицом.

Дверь скрипнула, порог переступила какая-то тонкая фигура вся в черном — в неясном свете и не разглядеть было, по черным плечам и груди быстро залетала белая кисть руки — женщина крестилась.

За столом сделалось тихо, все, обернувшись, глядели туда, к порогу, где стояла эта странная женщина и крестилась, громко и ясно шепча:

— Ангеле святый, посланный с небес, во еже храните мя и руководити во всей жизни моей, припадаю молю ти ся: сам настави и вразуми мя, начинаюша от сердечныя любве и усердия возглашати песенныя ти хвалы…

И, закончив молитву, прямая, высокая, неслышно подойдя к столу и скользнув по лицам быстрым взглядом, обронила:

— Лампадку зажги.

Алда засуетилась, полезла за широкой Грушиной спиной зажигать лампадку. Огонек в темном углу вспыхнул, качнулся, готовый угаснуть, но вот набрал силу, вытянулся, осветился темный лик иконы, и Алда, крестясь, полезла обратно.

Все эти странные слова, и лампадка, и наступившая затем какая-то трепетная тишина, и эти затаенные взгляды женщин, обращенные на прямую, властную Парасковью, до того поразили Аню значительной непонятностью происходящего, что, кажется, и дышать не смела, и тоже, как другие, не могла отвести взгляда от худого, воскового лица Парасковьи. А та, хорошо чувствуя минуту своего торжества и власти, не спеша достала из-за пазухи маленькую книжечку и, глянув вверх, на лампадку, заговорила ровным, сильным голосом:

— Всяк грех содеях в житии сем, и весь живот мой во мнозе протек суете, к концу приближихся; врази же мои устремляются на мя, алчуше пояти мя и низринути во глубину адову; тем же молю ти ся, благий мой хранителю, буди ми защититель, егда имам преходити лютая мытарства, и безбедно доведи мя до врат Небесного Царствия, идеже лицы Ангельстии радостне сретають восклицающих: Аллилуиа…

И женщины нестройным хором подхватили:

— Аллилуиа!..

И запоздавшая Груша встрепенулась и добавила баском:

— Аллилуиа…

И это у нее так получилось, будто она сказала: «Ну, хватит!»

Парасковья зыркнула на нее гневно и продолжала:

— Витийствующий язык не может изрещи, яже сотворил ми еси, святый хранителю мой…

Книжечка эта затрепанная, с липкими захватанными углами страничек, была Акафист, — Аня потом увидела название, когда чтение было закончено и Парасковья, положив книжечку на стол, опять выпрямилась во весь свой рост и стала молиться, истово крестясь и раскачиваясь, как маятник.

Груша и тут не выдержала:

— Вот и ладно, — сказала она, вздохнув с облегчением. — Умершим молитву, а живым — кровь Христа. Давай, Верка, блины, помянем бабку Иваниху, хороший она была человек, царство ей небесное. Так, что ли, бабы?