Трава-мурава - [16]

— Ну, куда убирать-то барахло это, Анна-бабай? — наступала Груша.

— Я их накрыла…

— Кого накрыла? — спросила Груша.

— Да все в уголок сложила и накрыла ватолой, никому не помешает…

— Ох, Цямка ты Цямка! — засмеялась Груша. — Да кому ты все это старье и хранишь? Для кого?

И старуху вдруг осенила ясная и трезвая мысль: ведь ей и в самом деле не для кого беречь все свое добро! Вот оно что! Никому на свете не нужны и никогда больше во веки веков не понадобятся людям ее ступы и кадушки, корыта и лари, которые делал ее муж Фана! Никому на свете!..

А Груша между тем распоряжалась. Она повела Цямкаиху туда, на другую половину, где в угол были стасканы все эти вещи и кое-как прикрыты старой ватолой, и опять засмеялась своим веселым, молодым смехом.

— Ну, и над этой рухлядью горевать? — сказала она, откинув ватолу. — Был бы еще у тебя, Анна-бабай, род-племя, тогда бы туда-сюда, а то ведь сама говоришь — сухая осина!

Старуха опять кротко вздохнула, словно всхлипнула, отвернулась и тихо сказала:

— Ладно уж, как знаете…

— Ну вот, другое дело. Вынесем во двор, на солнышке просохнет и зимой знаешь как хорошо загорится — на неделю хватит топить.

Груша подхватила ступу — а в ней пудов пять, верно, было, понесла ее вон, да чуть косяки не посшибала в дверях, потом с крыльца бросила вниз, и ступа покатилась, мелькая трещиной и подминая крапиву и лебеду, с тупым стуком натолкнулась на заросшую травой дровосеку и остановилась.

— Вот так-то!

За Грушей Вера и Аня понесли из избы остальное.

Когда все было вынесено, когда все углы опустели, задняя изба с большой печкой стала еще неуютнее. Цямкаиха стояла посреди раздавшейся просторной комнаты и тихо плакала.

Глава третья

1

Уцелевшие фронтовики возвращались домой все лето, и потому в Урани чуть ли не каждый день был праздник. И даже в тех домах, где некого было ждать с войны, еще теплилась надежда на чудо: а вдруг придет?!

Но почему-то не спешили фронтовики домой. Совсем не так, как ушли на фронт. Туда — гуртом, а оттуда — по одному. Туда — по длинному алфавитному списку, а оттуда…

Когда шла война, когда все делали по дому и в колхозе одни только бабы да ребятишки, отсутствие мужских рук не так заметно было, как теперь. Да и такие дела, которые были не под силу бабам, вылезли сейчас вдруг на первое место: обветшалые, дырявые крыши, развалившиеся хлева, колхозные фермы и амбары, где все надо ремонтировать, строить заново. И вот столько такой неотложной работы оказалось в это первое мирное лето, что если бы у людей было не по две руки, а по четыре, и тех бы не хватило.

Ждет фронтовиков вся Урань, а они почему-то не спешат… Ждут фронтовиков в каждом доме, даже в тех, где уж вроде бы и некого ждать: а вдруг похоронка ошибочно пришла, ведь были же случаи… Ждет фронтовиков и председатель колхоза Лепендин, сам еще недавний фронтовик. И когда ему случается ехать улицей, а навстречу идет веселая ватага с гармонью и плясками, то он сворачивает в сторону, уступая дорогу, слезает со своей тележки, обнимается с «героем», если это старый знакомый, друг-приятель, или крепко жмет руку и говорит какие-нибудь слова хорошие, но ничего о работе. Лепендин знает, да и всем бригадирам и членам правления он так наказал: оказать фронтовику почет и уважение, пусть отдохнет дня три-четыре, на работу чтоб не звать, не беспокоить фронтовика в эти дни, а как отдохнет, сам рукава засучит, сам попросит работу.

Но не спешат фронтовики в Урань. Ушли туда — гуртом, под песни, в которых кипели гнев и слезы, а оттуда — по одному, тихо и незаметно. Один человек в Урани точно знал, сколько человек ушло туда, на фронт, и сколько прибыло, потому что каждого прибывшего фронтовика он записывал под порядковым номером в «книгу военно-учетного стола», а записав, говорил со вздохом:

— Пятьдесят восьмой… — и лицо его при этом делалось печальным и горестным, потому что это число у него всякий раз сравнивалось с числом другим: 878 — столько мужиков и парней ушли из Урани туда…

Туда — гуртом, а оттуда…

И не в силах стерпеть эту страшную разность, Захарыч дрожащими пальцами сворачивал особо большую «козью ногу» и окутывал себя облаком густого, едкого махорочного дыма.

Но вот идет уже третий день, как Захарыч никого не может вписать под очередным порядковым номером «63» в «книге военно-учетного стола», которая представляет из себя, правда, обыкновенную амбарную тетрадь. Задерживается что-то шестьдесят третий. Кто это будет?.. Сколько еще мужиков лежит по госпиталям… Третий день — никого. Это первый раз такой большой перерыв за лето…

Захарыч сворачивает коричневыми от махорки пальцами новую папиросу. Надо бы заполнять бланки налоговых напоминаний, как велел Аверяскин, да что-то не хочется сегодня заниматься Захарычу этим делом: ладно, завтра с утра…

Сам он приволокся в Урань на костылях по зимней дороге в конце января сорок четвертого, — до Рязанова-то доехал на подводе, да пока грелся в темной дымной избе, полной ребятишек, пока пил чай, совсем затемнело, и, закинув полегчавший заметно мешок за спину, — все почти и роздал голодным ребятишкам, — простился с хозяйкой и заскрипел костылями по морозной дороге в родную Урань. Сначала еще оглядывался — не догоняет ли подвода, но потом привык к этому громкому, обманчивому морозному скрипу на все снежное поле. И какая большая круглая луна стояла справа над черным недалеким лесом, в котором, когда останавливался поправить костыли, слышался низкий, как из-под земли, волчий вой. И удивительно ясно представился этот воющий на лунной поляне волк, как он сидит, широкогрудый, закинув вверх лобастую голову, поджав перебитую, мелко дрожащую лапу… Захарыч и сам не знает, почему вообразился ему волк с перебитой лапой! Нет, он вовсе не хотел, в мыслях у него не было, чтобы все на земле были такие же безногие, как он сам, но впервые это злое, нехорошее чувство вспыхнуло в нем в тот миг, когда он на костылях вышел из госпиталя и заскрипел по улице, ловя на себе жалостливые, сострадательные взгляды: безногий!.. Непривыкший, он еще все преувеличивал, преувеличивал и жалость людей, и их сострадание, и была даже минута, горькая минута отчаяния, когда он испугался ехать в Урань, — что он будет делать там, безногий? Кому нужен?! Но на вокзале, а потом и в вагоне оказалось много разных инвалидов и калек — или уж так они все тянулись друг к другу? — и сделалось Захарычу полегче, поспокойнее, сердце утешалось страшной мыслью: много нас таких, много, не один я, нет, не один!.. И вот теперь на дороге ему тоже не хотелось быть одному. Но постоял, покурил, вглядываясь в лунное сияние снежного поля, усмехнулся своей уловке — волк безногий! — и заскрипел дальше: Урань была уже близко, за холмом…