Трава-мурава - [15]

Цямкаиха вздохнула, помолчала, опустив голову, вытерла глаза и продолжала:

— Ну вот, нарядили мы с Фаной Алешу, и повела я его опять к отцу Мефодию. Хорошо, говорит, оставь его у меня, мне с ним побеседовать надо. Ладно, оставила я Алешеньку своего, завтра, думаю, приду, а на другой день пришла, мне и говорят: поехал куда-то бачка с твоим пареньком, а куда — не сказал. Вот и все…

— Как это все? — спросила Аня.

— А все — пропали оба. Фана ходил в уезд, да что толку? Да тут вскоре революция эта самая, Советы пришли, властям уж не до отца Мефодия было, а Алеша — что, мальчонка…

Эта странная робость и покорность старухи Ане была непонятна. Как же так — пропал сын, пропал человек, а они со своим Фаной не предприняли ничего решительного?! Аня подумала о своей матери: если бы случилось что-нибудь с ней, с Аней, Елена Васильевна подняла бы на ноги не только всю саранскую милицию!..

— Надо было в Москву ехать, в розыск подать, — сказала Аня. — Смирновский, говоришь, фамилия была у того попа?

— Смирновский, да, — кивнула Цямкаиха и подняла глаза свои бесцветные на Аню. — Отец Мефодий…

— Ну вот, и нашли бы его живо, афериста.

— Правда, — закивала старуха в каком-то робком согласии, которое всегда почему-то раздражало Аню и сердило («Человек должен быть смелым и гордым», «Человек — это звучит гордо», «В человеке должно быть все прекрасно…» — как это все было понятно и дорого Ане!). — Правда… мошенник, все так говорили… Да и ездил Фана-то в Москву, ездил, как же, при Советах уже ездил, ходил там куда-то, да что толку… — Цямкаиха зашмыгала носом. — Сказали: может, в другую страну убежал и увез мальчика…

Вот как! В другую страну!.. Тогда конечно… И жалко стало Ане старуху, готова была она обнять ее…

— Не угадал мой Фана, обманули его петухи, а теперь я сухой осиной одна осталась, нет у меня ни роду, ни племени… — И она тяжело вздохнула, но глаза были сухие, как будто слезы она уже давно все пролила.

4

К вечеру, когда раскаленное солнце уже тяжело клонилось за неподвижно стоявшие у околицы ветлы и березы, пришли неожиданные помощницы.

— Где здесь фельдшерица?

Аня сразу узнала этот голос: он раздался в чистой, пахнущей сыростью передней как в бочке. Груша! И когда Груша ступала, то половицы под ней поскрипывали. Была Груша в белом фартуке, высоко повязанном под грудью, в высоких шерстяных носках и калошах.

— Живые? Не заморились?!

А за ней незаметно и осторожно, прикрывая свой живот руками, просунулась в избу и Вера Качанова. Она улыбалась Ане виновато и радостно.

— Здравствуй, Вера Ивановна, — сказала Аня, тоже чему-то радуясь в душе. Да и правда, все выходило не так уж и плохо. Если бы теперь Ане велели переходить от Цямкаихи обратно к Вере, она бы ни за что не согласилась — такая милая, такая добрая старушка!..

— Слышь, Анна-бабай! — громко сказала Груша. — Вера Ивановна! Вот как! А мы-то: Цямкаиха да Андреиха, да еще как-нибудь! Да мало того — похлеще загнем! — Она засмеялась. — Вот как надо говорить друг дружке!

Аня улыбнулась. Непонятно, то ли насмехалась Груша, то ли искренне говорила. Но уж очень у нее было хорошее, ясное лицо.

— Они ученые, дочка, — сказала старуха. — Наших слов не знают.

— Так уж и не знают! Скажи — по-городскому воспитаны, не нам чета.

Тут Вера толкнула Грушу в бок.

— Ладно тебе, хватит.

— Да я так, шутя! — И Груша, весело смеясь, смело и крепко обняла Аню за плечи. — Ты не сердись, фельдшерица, мы ведь люди простые.

— Да что ты, я не сержусь ни капельки.

— А понравилась тебе наша бабка?

— Да, — сказала Аня.

— Заговорила она тебя, наверное? Она у нас такая, Анна-бабай! А я вот люблю с ней покалякать. Правда ведь, бабушка?

— Мне как раз это и хорошо. — Цямкаиха улыбнулась беззубым запавшим ртом.

Тут по улице застучали колеса, и Аня увидела, как вдруг переменилось лицо Груши. Что это с ней? И она тоже посмотрела в окно. По улице катилась легкая тележка, в высоком кузове сидел молодой мужчина в выгоревшей до белизны гимнастерке.

— Кто это?

Груша промолчала. Она сделала вид, что ничего не слышит и никого не видит.

— Где? — сказала Цямкаиха и, сощурясь, поглядела в окошко. — А, Володька-герой!

А Вера добавила:

— Это наш председатель колхоза.

Когда тележка проехала, Груша прежним решительным голосом распорядилась:

— Ну, чего расселись, как на празднике? Давай, Анна-бабай, говори, куда все твои кадушки и корыта убирать, здесь ведь больница у тебя будет. Или ты не знаешь?

— Не больница, а медпункт, — поправила Аня.

— Ну медпункт, ей не все ли равно! И в медпункте нужно чистоту держать, а у тебя в сенях да и в той половине свалка настоящая. Куда велишь все это выкинуть?

Цямкаиха стояла перед Грушей растерянная, оглушенная. Выкинуть ступы и кадушки?! Как же это можно? Да как же ей без них? Всю жизнь они были ей надобны, всю жизнь под рукой были все эти корыта и бочонки, лари, вальки, рубели, и вдруг — убрать, выкинуть?! Это как-то не укладывалось в сознании старухи. Хотя и знала Цямкаиха, чуяла сердцем, что все это ей уже не понадобится, не сможет она уже сама ни проса, ни пшена на блины потолочь, ни огурцов засолить, ни капусты наквасить на зиму, да мало ли… — она и сама не знала, на какое чудо надеялась. Конечно, эта медичка Аня — хоть и чужой человек, но вот ведь будет жить у нее в доме, как внучка, можно сказать, будет жить, не понадобится ли ей? Цямкаиха беспомощно оглянулась, поискала глазами Аню, но та уже старательно терла стекло в раме, и весь вид ее говорил старухе, что не нужно внучке все это богатство. И она опустила голову и вздохнула кротко.