Трагические поэмы - [72]
Шрифт
Интервал
Сынам Израиля явил Господь немало
Чудес как племени, которое блуждало
Во тьме века, а нам дарован свет сполна,
Господня истина нам во плоти дана.
Возможно, с молоду была в природе сила,
И все превратности она легко сносила,
И духи древние, с годами одряхлев,
Поменьше злобствуют, смиряют чаще гнев,
А души, от грехов совсем к добру глухие,
Способны в ярости превосходить стихии,
Возможно, плотского теперь так много в них,
Что места не найти уже для чувств святых.
Свидетельств множество встречали мы на свете,
Что за творения натура не в ответе,
Для верных христиан в напеве благодать,
Душе безбожника зубами скрежетать.
Епископ Арондел, гордец кентерберийский[535],
Колодца Божьих слов лишил ты край английский,
Надменный, ты с Творцом тягаться был готов,
Раздулся твой язык от богохульных слов.
Когда для истины отверста уст дорога,
Она заказана земному хлебу строго,
Дыханью божьему перекрывал ты путь,
Но веял дух небес, ты сам не мог вздохнуть.
Кто жизнь в стране душил рукой бесчеловечной,
Был жизни сам лишен, земной, а также вечной,
Сам пищи был лишен и всех мирян лишил.
А вот еще пример, где голод всё вершил:
Один от голода совсем утратил разум,
Зубами нос отгрыз у пастора и разом
Сожрал, но вскоре сам такой урон понес:
Ему свирепый волк отгрыз внезапно нос,
Пришлец из темных пущ несчастному мужлану,
Страдая бешенством, слюной обрызгал рану[536],
Увы, лишь на него набросился бирюк,
Один лишь пострадал из всех, кто был вокруг.
Из этих случаев легко извлечь уроки:
За тяжкие грехи возмездия жестоки,
Тех, кто свершает зло, ответный ждет удар,
Порой в себе самих несем орудья кар,
Все видим, что Господь нас по заслугам судит,
Какая жизнь была, такой же гибель будет.
Припомним Феликса: сей бесталанный граф[537]
Стал как-то хвастаться, в застолье перебрав,
Что завтра шпагой кровь он пустит христианам,
Что, где он ни пройдет, там будет след багряным.
Иначе Бог судил, и хищный лиходей
Не пустит кровь другим, утопится в своей.
Бессудный судия Менье пустоголовый[538]
Взирал восторженно на плахи и оковы,
На смерть. Но хлынул дождь по манию Творца,
Чтоб здесь я не являл такие два лица,
Как принцы Валуа, два лютых душегуба[539],
Которым наблюдать резню бывало любо,
Париж с Антверпеном, где кровь рекой текла,
Молили палачам воздать за их дела,
Кровав был их конец, хлестала кровь из горла,
Смердели их тела, от душ зловонье перло,
И плоть распутную покинули навек
Моря преступных дел, потоки красных рек.
Они возлюбят кровь, как Адриан жестокий,
Как злой Максимиан, кровавые потоки
На улицах прольют и так же будут впредь
И кровью исходить и заживо смердеть.
Какой мне снится сон? Неужто я предвижу
Густую алую в пыли парижской жижу,
Кровь королевскую, дарованную псам?
Король мой, не ценил ты крови ближних сам[540].
Кто может нам сказать, в какой безвестной щели
Добыл Господь червей, чтоб Ирода заели,
Дабы гонителя преследовала боль,
Как инквизитора, который в Мерендоль
Принес огонь костров?[541] От зверств сего монаха
Бледнели короли, не ведавшие страха,
Сей Римский Иоанн был изгнан в Авиньон,
Червями мучимый, не мог придумать он,
Как с этой быть ордой, с противником незримым,
Каким окуривать себя едучим дымом.
На мерзостную дичь охотился ловец,
Чтоб схоронить ее, он, сам полумертвец,
Добычу на крючке передавал клеврету,
Который в ямине сжигал заразу эту,
Поскольку не могла земля сносить сей смрад,
Она и без того терпела древний ад.
Так черви жрут червя. Хотя Господня кара
Бывает и другой, но этого удара
Не избежал Дю Пра[542], зловещий кардинал,
Который тварей сих добычей также стал,
Укоры совести, как черви, душу ели
И множили червей в его гниющем теле.
А вот Господень враг, небесной славы тать,
Безумец, возжелал заместо Бога стать:
Советник Л'Обепен[543], завидующий Богу,
Дерзнул живым словам загородить дорогу
И кляпом затыкать приговоренным рот,
Чтоб речи смертников не мог внимать народ,
Узрел воочию явленье кары Божьей,
Кишащий легион под собственною кожей,
И голодом решил нахлебников морить.
Связали грешного, но не могли смирить,
Он пищу отвергал, сжимал со скрипом зубы,
Насилу рот ему раскрыли благолюбы
И влили хлебово, но оказался в нем
И задушил судью червей сплетенных ком.
Так убедился он, сколь кары неба круты.
Никто не смел совлечь со связанного путы,
Все бросили того, кого покинул Бог,
Кто в глотки кляп вгонял, и сам от кляпа сдох.
Вперед мои стихи, Господних войск солдаты,
Чтоб злобный пал Филипп, король-мориск проклятый[544].
Срам неба и земли, гроза вселенной всей,
Ты Ироду родня и вскоре жди червей.
Испанский властелин, твое ославят имя
Червями небеса и виршами моими.
В чьем сердце ненависть жила, пылало зло,
Которое его еще при жизни жгло,
Тот, не изведав мук в бездонной адской яме,
Заранее узнал, как нестерпимо пламя.
Судейский Белломант[545] играл с огнем всегда,
Считал дворцом тюрьму, театром — зал суда,
Темницу — горницей, застенок звал забавой,
Любил он наблюдать за пыткою кровавой,
Обедал на глазах у тех, кого пытал,
А за порог тюрьмы и шагу не ступал.
Ему казался день длинней, а ночь короче,
В подвалах пыточных он проводил все ночи
И ликовал, когда несчастных жгли при нем.
А сам был поражен антоновым огнем,
Гнил палец на ноге и было не до шуток,