Трагические поэмы - [70]

Разъел могильный червь и одолели вши.

Все приближенные от запаха бежали,

Они властителя, не падаль, обожали,

Тираны мертвые, уже вы на весах,

Пытались вы с Творцом тягаться, жалкий прах!

Ну что вы можете? И не пытайтесь лучше

Пробиться к небесам сквозь плотный полог тучи!

А вы, насмешники, вы, знатные лгуны,

Вовек в своих сердцах и душах не вольны,

Дано такое тем, кто Божеской рукою

Ведом, а вам во сне лишь видится такое.

Глядишь гордыне вслед, но лишь к добру иди,

Гордыня, где б ни шла, — руины позади.

Всем смертным, вам и нам, сужден конец унылый,

Мы все обречены кормить червей могилы.

Король Филипп, снохач, властительный злодей[512],

Тебя сия чума пожрет за кровь людей.

И главный душегуб, развратный папа Павел[513]

Себя на пир червям однажды предоставил.

Нерон! В золу и прах ты превратить был рад

Родную мать свою[514], а также отчий град,

Сенеку мудрого и всю его науку,

Всех трех, кто волею судьбы вскормил гадюку:

Убить того, кто был наставником твоим,

Развеять по ветру испепеленный Рим,

Родившую тебя распотрошить утробу,

На жизнедателей своих обрушить злобу!

Зерцало подлости! Жестокость всех времен

Увековечена в прозвании Нерон.

Людьми рожденный зверь, ты опозорил имя,

Ты вырос варваром в своем прекрасном Риме.

Но где ты душу взял, исполненную зла,

В тебе, бесчувственном, ведь все же кровь текла?

Возжаждал сердцем ты, и руки поспешили

Мать и учителя, и Рим предать могиле.

Тебе была мила не дружба — смерть друзей,

Ни друга, ни врага ты не нашел в своей,

Затем и должен был в конце стези позорной

Прикончить сам себя своей рукой злотворной[515].

Гордец Домициан[516], с восторгом ты глядел

На сцены страшные богопротивных дел,

Внимая жалобам и стонам, также глядя

На корчи смертников, ты морщился в досаде,

Ты хмурил грозно лоб, ты свой свирепый взгляд

Бросал из-под бровей, и вмиг смертельный хлад

Касался бледных лиц, и подданных немало

Пред злобной миною твоею в дрожь бросало.

Хитрец, угрозами ты жалость в них убил,

Ты звался божеством, светилом из светил.

Куда божественность твоя могла деваться,

Когда жена и двор отвергли святотатца[517],

И наступил слуга на лик застывший твой?

Твой родовой дворец разграблен был толпой

И честь унижена, а очи и ланиты,

И губы в гноище кладбищенском зарыты.

Как радовался ты когда-то, Адриан[518],

На тысячах крестов распявший христиан,

Из сердца твоего взойдут распятья эти,

Тебе пророча казнь, тягчайшую на свете.

Ты кровью исходил, не зная, как недуг

Избыть, как умереть, дабы уйти от мук.

Стенал ты, но никто участьем не ответил,

Ты был безжалостным и жалости не встретил,

Вонзала в кожу боль свои клыки стократ,

Кинжала жаждал ты, тебе был нужен яд,

Смеяться над тобой позволили хворобе,

Тебе спасали жизнь, а ты мечтал о гробе.

Был нрав Септимию Северу[519] сходный дан,

И так же кончил он. Поздней Герминиан[520],

Заклятый враг небес, был тоже мукам отдан,

Подобно Ироду, живьем червями сглодан,

Изъеденный, гнилой, сказал пред тем, как стих,

Последние слова: «О горестях моих

Не говорите тем, чьи помыслы враждебны,

Кто чтит распятого, поет ему молебны».

Взгляните, деспоты, в простор небес хоть раз,

Чтоб в страхе волосы не вздыбились у вас,

Когда припомните вы поздно или рано

Столь поучительный пример Валериана[521]:

Недавний кесарь стал, склонив надменный лоб,

Приступкой грязною, подставкою для стоп

Царю персидскому, Шахпуру-властелину,

Когда всесильный перс взлезал коню на спину.

Припомнил ли тогда поверженный тиран,

Как он преследовал за веру христиан,

Как возносил чело, прикованный к подножью,

Как двинул воинство навстречу Сыну Божью,

Как вдруг не стало сил у рук, а также ног,

Чтоб супротив небес гордец идти не мог?

Владыки, в чьих руках отнюдь не светоч права,

А грязные дела, насилье и расправа,

Нет, чтобы длань раскрыть, мол, честная, гляди,

Вам лучше бы сложить ладони у груди:

Меняет вид руке привычный род занятья,

Меняет Бог царям их сан легко, как платье,

Здесь кровь плати за кровь, а зло искупит зло,

Подножьем кесарь стал тому, кто сел в седло,

Кто с пленника содрать велел немедля шкуру,

Но зверем стать пришлось и самому Шахпуру.

Был небом упрежден Аврелиан, потом

И Диоклетиан[522] услышал Божий гром,

Так Вечный Судия раскатистой трубою

Вам, злыдни, возвещал: «Иду! Готовьтесь к бою!!»

Сей глас, тревожа вас, не трогал вашу суть,

Вы замедляли шаг, но не меняли путь,

Возмездья слыша рог из поднебесной дали,

Могли вы трепетать, раскаянья не знали.

Аврелиан считал, что люди ровня псам,

Он Бога низвергал, но был низвергнут сам.

Кто из властителей роптать бы стал, коль скоро

Был предан челядью, как предал сам сеньора?

Так был один тиран убит руками слуг[523],

Второго доконал мучительный недуг[524]

И злость бессильная, и принял он отраву,

Поскольку не нашел на христиан управу.

А ты, Максимиан[525], сжег двадцать тысяч душ,

Ты град и горожан, о нечестивый муж,

Спалил в одном костре, и дым сей преисподней

Достиг ноздрей Творца и вызвал гнев Господний.

Сей чад, сей черный дым, горелых трупов смрад

Тотчас заполонил опустошенный град,

Тлетворным воздухом, смертельною отравой

Твою наполнил грудь, казня за грех кровавый;

Зловоние твое друзей прогнало прочь,

Тебе никто из слуг не захотел помочь,

Твой зов их не достиг, и ты без очевидца