Трагические поэмы - [49]
Шрифт
Интервал
, а там еще цикута,
Чей сок убийственный Сократу сладок был[309]:
Кто из людей вино столь хладное испил,
Ну прямо как со льда? Кто мог, пускай притворно,
Так мясо восхвалять, хоть было тошнотворно?
«Вы — не язычники, чье око не могло
Проникнуть в небеса, постичь добро и зло,
Как вас могла увлечь приманка ложной чести
И воли суетной с земным довольством вместе?
Клевреты Сатаны, ну где же ваша честь?
У вас, рабов сердец, неужто воля есть?
Сынам и дочерям даете ли свободу,
Ввергая их в огонь владыке тьмы в угоду?
Приманивает вас богатых злыдней быт,
Его роскошество и внешний блеск слепит,
Как платье короля прельстило мальчугана
В одной трагедии: плутишка безвозбранно
Одеждой завладел; сей малолетний тать
Уж лучше сбросил бы ее, чтоб не пятнать.
Негодник сей, чей век сравним с твоим едва ли,
В темницу угодил, с тропы сойдя в начале,
В столь юном возрасте тяжелый грех сверша,
По воле Господа теперь его душа
В узилище, хотя бежит из края в край он,
Как на ловитве зверь, как бесприютный Каин.
Чрез реки и моря ветрами он гоним,
Но цепь на совести и тянется за ним.
Сие еще не ад, где вечны воздыханья,
Здесь можно хоть на миг перевести дыханье.
Заботит вас юдоль, а небо не влечет,
Охотно пьете яд, выплевывая мед,
Душа кровоточит, а тело невредимо,
Бросаетесь в огонь, но сторонитесь дыма.
Бегите извергов, в изгнанье благодать,
Своих гонителей старайтесь сами гнать.
Вы радуйтесь, что вас из капища изгнали,
Что грозное чело тирана — в дальней дали,
С ним козни, стражники, послушные ему,
И право убивать, и власть бросать в тюрьму.
Когда вы сражены, то пуще вашей плоти
Душа охвачена покоем при отлете.
Вас могут глаз лишить, но дух ваш Бога зрит,
Лишат вас языка, но сердце говорит.
Пусть вырвут вам глаза, коль страхи в них гнездятся,
Пусть отсекут язык за речи святотатца!
Жестокой казни вид и самых страшных мук
Способен вам внушить панический испуг?
Не все ли вам равно, сколь страшен облик смерти?
Ступени разные сих страхов соизмерьте!
Неужто тот, кто смерть презрел, не даст отпор
Глазам, взирающим на плаху и топор?
Стремится взор души к небесному пределу,
Ее не устрашит урон, сужденный телу,
И смерть возрадует того, кто мог сполна
Постичь, сколь малого его лишит она.
Так может насморк нас лишить иной порухи,
К примеру говоря, такой, как боли в ухе,
И все ж не в духе мы, испортил все сквозняк,
Мы так же супимся от разных передряг.
Вот сборы жуткие в последнюю дорогу,
О них до старости расскажем понемногу.
К мученью долгому приговоренный тать
Всем телом вынужден жестоко пострадать:
Утроба терпит боль средь прочих членов пятой,
Сие бы заменить любой другой расплатой,
На медленном огне страданье люто столь,
Что лучше вмиг сгореть, чем ведать эту боль,
Пускай судейские, крутые в приговорах,
Тебя взорвать велят, на грудь насыпав порох[310],
Чтоб душу смертника скорей исторгнуть вон.
Считает легкою такую смерть закон:
Неужто предпочтем мгновенному удару
Мы смерть на колесе, столь медленную кару?
Людская кровь пустяк, в презрении она,
И тот, кто убежден, что оной грош цена,
Охотно зрит бои, орудий дым зловещий,
Еще охотнее — костры, клинки и клещи,
Колеса, вервия, такой увидит тьму
Подземной пропасти, куда упасть ему,
Презревший горний мир, он в миг последний глянет
На небо, а затем бесследно в бездне канет.
«Нас, братья, не склонил отречься глас суда,
А Брюн из Дофинэ[311], премудрый муж, когда
Услышал приговор, сказал, что рад могиле,
Что судьи вечно жить его приговорили.
«Держи свой дух в руках: тиранам дан пустяк,
Лишь время краткое да горстка бренных благ.
Хотя нас смерть страшит, однако по-другому,
Известно, что нас ждет, и рады мы такому.
Сие постигнувший блажен, и мне к лицу,
Веселье обретя, воздать хвалу Творцу.
«Коль хочешь Ты принять мой пепел, Боже правый,
Или судил мне стать убоиной кровавой,
Ты вправе выбирать; по зову Твоему
С великой радостью любую смерть приму».
Так отрок говорил, когда пришел дозорный,
Дабы вести его на суд в Часовне Черной[312].
Глядели горестно друзья в его глаза,
Светился в них огонь, а в их глазах слеза,
Стал ясен лик его, он улыбнулся братьям,
Во имя Господа приветил их объятьем
И, дух переведя, продолжил речь свою:
«Здесь на пороге тьмы пред вами я стою;
Не плачьте обо мне: хоть с виду смерть и яра,
Тем, кто ее сильней, она совсем не кара.
Страдание не зло, а лишь причина зла.
Я вижу: пробил час, и мне пора пришла
Все это высказать, а в бренной сей скудели
Найти достаток сил, дабы явить их в деле».
Вновь повелел ему сбираться строгий страж,
И к смерти двинулся вприпрыжку отрок наш.
Вдруг обернулся он и в этот миг единый
Узрел печальный взгляд, почтенные седины
Отца и дядюшки[313], прикованных к столбу,
Душой смятенною оплакал их судьбу.
Забрезжила печаль в бесстрашном детском взоре,
И возмутился дух, досель не знавший горя,
Кровь ощутила кровь и слезы, и восторг,
Когда седой отец вослед ему исторг
Спокойным голосом, отважно и сурово,
Свое весомое напутственное слово:
«С тобой иду на смерть, так тяжек мне твой плач,
Родной мой сын, моя надежда и палач,
Смерть бледнолицая и вся моя надсада
Не так мне сердце рвут, как ты, родное чадо.
Неужто мне жалеть, что я тебя взрастил?
Неужто смерть принять тебе не хватит сил?»