Трагические поэмы - [48]
Шрифт
Интервал
Но мало книжникам сих вековечных правил,
Хотят, чтоб смертный ум к ним что-нибудь добавил.
Я говорю: тот свет единый в двух местах,
В одном блаженство ждет, в другом лишь боль и страх,
Но мало книжникам и райских кущ, и ада,
Чистилище и лимб еще придумать надо[305].
О папе я сказал, что он совсем не свят,
Что он не Бог земной, а набольший прелат,
А книжники ему вручают власть над светом
И Церкви видимой зовут главой при этом.
Сей притеснитель душ всем приходящим в храм
На чуждом языке велит молиться там,
Однако Дух Святой наречий создал много,
Чтоб люди на родном всегда молили Бога.
Сие, как спрятанный под бочкою фонарь:
Кто смысла не постиг, в глазах чужих — дикарь,
Мы в темноте своей глухого явно хуже,
Поскольку он дикарь в своих глазах к тому же.
«Черед ваш выбирать, приверженцы Христа,
Вот Божья истина, а это суета,
Там жизнь и слава ждут как вечная награда,
А тут ждет приговор и вечный пламень ада.
Вы избирать вольны, какой идти тропой —
Лжи либо истины. Я сделал выбор свой.
Приди, Благая Весть, исчезни, бесовщина!
Чтоб жил вовек Христос, погибнет Монтальчино!»
Толпа взволнована, царит на стогне гул,
Свои два факела подвижник ввысь метнул.
«Вяжите!» — говорит. Так смелый дух, чьи беды
В ночной таились тьме, добился днем победы.
Такими агнцами был горд в те дни Сион,
Он был молитвою, а не мечом силен,
Пришли иные дни, и, позабыв о плаче,
Израиль брал клинок и действовал иначе.
Настал черед мечей, и редкий среди львов
Предпочитал клинку огонь, бывал готов
Расстаться со своей прекрасной шкурой львиной
И заменить ее руном овцы невинной.
Гастин, и ты, Кроке[306], восстаньте из могил,
Чтоб ваши головы я рядом водрузил,
Меж ними детский лик возлюбленного сына,
Зерцало верности, достойный плод Гастина.
Он школу завершил — шесть месяцев тюрьмы,
В науках превзошел ученые умы,
Упрямца убеждал и просвещал тупого,
У смерти на краю открыл им Божье слово,
И свет учения во тьме, в юдоли слез,
Свободу полную влачащим цепи нес.
Так юная душа летела в рай из ада,
Ей голос жизнь дала средь смертной тьмы и хлада.
Сей отрок Господу свой первый отдал пыл,
По-детски радостен, он не растратил сил
В безумствах юности, был мал еще годами
И посему хранил нетронутое пламя,
Чтоб в Боге тешиться и утешать друзей.
В собратство узников небесный светоч сей
Вступил, как свой, как сын, и, стоя у порога,
Такую молвил речь насельникам острога:
«Друзья, здесь грамота дается на проезд,
Чтоб в горний рай попасть из этих адских мест
Тем, в чьей кончине — жизнь и вечность без печали,
Чьей славой стал позор, чьи муки благом стали.
Здесь гибель новая их ждет, поскольку нам
Их мыслям следовать, идти по их стопам.
Нечестьем мы страшим отважных, и сегодня
Немногие пойдут в свидетели Господни.
Обходит нас позор, но посещает страх,
Сердцами хвалимся, но света нет в сердцах.
О чада хилые, в вас нет ни сил, ни пыла,
От страха ложного в груди зола остыла,
Лишенные добра, вы льститесь лжедобром,
Страшась изгнания, печетесь о пустом
И мните то хранить, что Бог сберечь лишь вправе,
Тем самым служите прислужникам бесправий.
А вы колеблетесь при выборе добра:
Какое предпочесть, вам уяснить пора.
Вас, богачи, страшит житейских благ утрата?
Тут выбор невелик: иль небеса, иль злато.
Чтоб Господу служить, будь нищ, убог и сир:
Но разве голыми мы не пришли в сей мир?
Печали вас гнетут? Но тяготы юдоли
Вы одолеете, покинув их без боли,
Поскольку в мире мук просторней входа нет,
Чем зев раскрытых врат, ведущих на тот свет.
С презреньем древние встречали смерть, бывало,
Хоть сим язычникам ужасной представала,
Но лик их не бледнел, и говорили так:
Пусть смерть не радует, но мы, уйдя во мрак,
От мук избавлены, а что еще нам надо?
И то, что нет забот, сие уже отрада.
Все души из темниц в свободный рвутся мир,
Открытых ищут врат, хотя бы малых дыр.
Как много ныне кар, суровы кары эти,
Не иссякает зло, всегда живет на свете.
Неписаный закон легко в полон берет,
Но мы на волю путь находим в свой черед:
В последний горький час вся горечь жизни сгинет,
Твой страх жил двадцать лет и свет с тобой покинет.
Когда твои шаги отмерят смертный путь,
Дойдешь ты до черты, чтоб в мир иной шагнуть.
Ты убоялся мук? Боишься в час кончины
От страха умереть — не от иной причины?
Коль боль твоя легка, блаженства ты достиг,
А нестерпимая тебя прикончит вмиг.
Берем внаймы, как дом, на время наше тело,
Тащить громоздкий скарб под этот кров не дело,
Сей дом не запереть со всем твоим добром,
В могилу ничего с собой не заберем.
«Сенека говорил: ты плачешь лицемерно.
Не приставай к богам. Все зло твое, вся скверна,
Увы, в тебе самом, по правде говоря.
Ну что ты сердишься? Зачем у алтаря
В кровь раздираешь грудь, вопишь до одуренья,
Впустую жжешь дрова и разные куренья?
Себя ты сам казнишь и не смолу, о нет,
Сжигаешь душу ты в огне своих же бед.
Без страха древние всегда с собой кончали,
Подчас не зная мук, не ведая печали.
Сей неразумный скот, казалось, был гоним
Каким-то ужасом и трепетал пред ним.
Не ведая того, что ждет их на том свете,
С любовью к родине шли на смерть души эти.
Катон Утический себя прикончил сам,
У древних множество таких случалось драм.
Сему свидетельства огонь супруги Брута[307],
Клинок Лукреции[308]